Страница 1 из 5

Куб, шар, цилиндр. Избранные стихотворения

Яснов Михаил Давидович

Олег Григорьев

Куб, шар, цилиндр

Избранные стихотворения

Об Олеге Григорьеве

При жизни Олег Евгеньевич Григорьев (1943–1992) был известен в основном как детский поэт, художник, яркий представитель ленинградского андеграунда 1960–80-х годов, как человек, гонимый властью, представитель литературного подполья, внутренний эмигрант.

Годы, на которые пришлась творческая жизнь поэта, выпестовали в нашем обществе резкий, отчетливый тип «кухонного собеседника», в душе своей чуждого всего официального, презирающего строй и власть, но не идущего на прямую конфронтацию с ними, а предпочитающего занять свою, по возможности, отдаленную и отделенную от них нишу. Культура улиц и кухонь, культура тайного протеста, ерничанья, насмешки, анекдота стала фактически культурой народа, живым фольклором. Сам маргинальный образ жизни оказался наделен глубоким, серьезным смыслом, достаточным, чтобы возникла новая литература.

Судьба Олега Григорьева типична для советского поэтического быта. Бедолага, пьяница, головная боль милиции и восторг кликушествующих алкашей, почти бездомный, разбрасывающий стихи по своим временным пристанищам, – он был человеком светлого ума, образованным, поразительно органичным. В трезвые минуты – обаятельный, умный, ироничный собеседник; в пьяные – чудовище, сжигающее свою жизнь и доводящее до исступления окружающих. Эта горючая смесь высот бытия и дна быта пропитала его стихи, сделала их ни на что не похожими, превратила грязные, стыдные, но такие реальные окраины жизни в факт подлинной поэзии.

При жизни Григорьева вышли в свет три книги его детских стихов. Стихи для взрослых не печатались – они и не могли быть опубликованы в советское время, так много было в них той правды маргинального мира, того неловкого, о чем не только власти не говорят, но в чем и обычные люди часто сами себе не признаются. Его стихи расходились как фольклор, они распространялись в списках и передавались из рук в руки в машинописном самиздате.

Незадолго до своей кончины Олег Григорьев обратился к составителю этой книги с просьбой помочь собрать рукопись, в которую вошли бы его стихи, рассчитанные и на детей, и на взрослых читателей. Совместная работа, продолжавшаяся несколько месяцев, была прервана внезапной смертью автора 30 апреля 1992 года. Составитель счел своим долгом закончить подготовку книги. Она увидела свет в 1993 году, а в 1997 году вышла новая книга – «Птица в клетке». В этих изданиях была впервые введена в литературный обиход значительная часть произведений Григорьева, прежде известных только узкому кругу друзей и почитателей. Позднее, в 2008 году, была опубликована книга Григорьева «Винохранитель», дополненная архивными материалами. До сего дня это наиболее полное собрание произведений «взрослого» Григорьева.

А весной 1999 года, в канун очередной годовщины со дня смерти поэта, в петербургском музее Анны Ахматовой открылась выставка Григорьева-художника. Прекрасный рисовальщик, изгнанный в начале 1960-х из Средней художественной школы при Академии художеств, не отстоявший, по его собственным словам, себя как живописца, Олег Григорьев стал поэтом. Небольшая выставка в музее Ахматовой была, кажется, первой официальной выставкой его рисунков, не считая домашних и полудомашних экспозиций на Пушкинской, 10, в центре питерского неформального искусства, и замечательным образом подтвердила его творческий почерк и особую стилистику. Больше всего Григорьев любил рисовать предметы быта – рядовые, обезличенные: кухонную утварь, рабочую разношенную обувь, будничную одежду, грубо сколоченную мебель. А также насекомых, птиц, животных и многочисленные детские и взрослые фигурки, такие же обезличенные, лежащие вповалку или бегущие куда-то в никуда за край желтого оборванного листа. Все эти рисунки оживают в его стихах, где нельзя провести границу между детским и взрослым мирами, где появляется ощущение какой-то вечной подростковости, где все постоянно превращается друг в друга и в свою противоположность, где простодушный примитивистский взгляд художника дотошно вычленяет, что, как и каким образом сделано и устроено. Многие произведения – просто перечни: деталей, рецептов, фигур, движений, параграфов, школярских выходок, пьяных разборок, рабочих операций.

Стихи Григорьева можно назвать высокой поэзией низкого быта. Он превращает низовую эстетику советской реальности в литературный факт. Поэтический примитивизм поэта – многозначный символ той русской жизни, которая, выветриваясь, как мозаика, тем не менее навсегда остается даже в осколках, штрихах, контурах, пятнах, обрывках фраз, фрагментах слов, отзвуках рифм.

Олег Григорьев родился 6 декабря 1943 года в Вологодской области. Дед его по матери был репрессирован. Отец вернулся с фронта, но запил. Мать с двумя детьми уехала в Ленинград, в котором и прошла вся жизнь будущего поэта.

Однажды мне попались на глаза палиндромы Олега Григорьева. Чуть ли не все они могли бы стать эпиграфами к его жизни: «Нам боли мил обман», «Индо мы в дым одни», «Лег на одре в тень нетвердо ангел», «Город устал от судорог» и, наконец, «Я и ты – боль злобытия». Жизнь Григорьева можно было бы назвать «злобытием», хотя, возможно, он сам с этим не согласился бы. При всей макаберности, его стихи оставляют в душе куда больше улыбки и света, чем горечи. Это была жизнь, как палиндром, перевертышная. И шла она одновременно в двух направлениях: вниз и вверх.

В детстве Олег был, как тогда говорили, «центровым». Жил он с матерью и старшим братом в самом начале бульвара Профсоюзов, в двух шагах от Дворцовой площади, и все игры проходили в центре города: во время демонстраций, когда ребята забирались под трибуны и мерзли до посинения, опасаясь попасть в руки милиции, в проходных дворах на Невском или в собственном дворе, где приходилось что ни день завоевывать свое право на место под солнцем.

Олег рано начал рисовать. Но большинство его детских рисунков погибло во время наводнений, когда что ни год вода заливала подвальную комнату, где они тогда жили. Он хотел учиться, но в первый же школьный день у него украли портфель со всеми столь тяжело по тем послевоенным временам собранными учебниками и тетрадями. Он хотел дружить с ребятами, но не знал, как с ними ладить. Он хотел рисовать одно, педагоги заставляли делать совсем другое…

Друзья юности Олега Григорьева рассказывали, что он долго не взрослел. Был невысок, моложав, тонкой кости и год за годом говорил, что ему семнадцать лет. Мы познакомились, когда ему уже перевалило за сорок, он был бородат, испит, болен, но на трезвую голову превращался в подростка, с простодушным удивлением и радостью открывавшего знакомый мир. Это был человек, в котором с предельной обостренностью запечатлелась подростковость изначально тонкого и умного, но люмпенизированного, уличного россиянина.

В одном из давнишних интервью, посвященном его памяти, поэт Виктор Кривулин рассказал о жизни их, десятилетних, в пионерском лагере и обратил внимание на всем нам хорошо известное явление, которое назвал «детской лагерной психологией». Здесь важны оба эпитета – и «детский», и «лагерный»: их сочетание подчеркивает суть судьбы и стихов Олега Григорьева. Он стал выразителем понятия, до сих пор нет-нет да и определяющего идеологию нашей общественной и нравственной жизни: «человек зоны».

Вот и из художественной школы его изгнали за то, что рисовал не то и не так. За то, что был насмешлив и скандален. За поэму «Евгений Онегин на целине», которую подал вместо сочинения – в ней он отвел душу, издеваясь над целинным «запоем» тех лет. За такие, например, стихи (рассказывают, что их нашел однажды в своем кабинете записанными на доске учитель физики):