Юстиниан

После полудня начали прибывать гости — вся знать Константинополя. Сенаторы и патриции, военачальники и архиепископы, сам патриарх — все в лучших своих одеяниях. Мастер церемоний представлял императору каждого гостя, после чего их провожали на места в силентиарии. Улыбающийся и приветливый Юстиниан находил слово для каждого — дух его был светел, а тело полно сил после повторного освящения Айя-Софии. Храм стал ещё краше и величественнее, чем прежде.

На столах сменяли друг друга изысканные блюда, прекрасное вино лилось рекой, жареная баранина источала упоительный аромат — наконец с последней переменой блюд мастер церемоний провозгласил тост: за Флавия Аникия Юстиниана — трижды благословенного августа, восстановившего Римский мир.

Все поднялись с мест и вскинули чаши. Внезапно вздох ужаса пронёсся по залу — трое сенаторов достали из-под плащей кинжалы и кинулись к Юстиниану. Однако прежде, чем они смогли нанести удар, их скрутили и обезоружили тайные агенты, под видом простых слуг наводнившие пиршественный зал... Вырываясь, один из несостоявшихся убийц схватил нож со стола и полоснул себя по горлу. Кровь из перерезанной артерии ударила фонтаном, забрызгав мантию императора. Это был Марцелл — единственный из заговорщиков, которому удалось избежать пыток.

В глубоких подземельях дворца двое оставшихся в живых заговорщиков, закованные в кандалы, стояли перед префектом. В углу камеры палач и его подмастерья раскладывали на столике зловещего вида инструменты. В большой жаровне пылал огонь, в нём лежали клещи...

— Просто скажите всё, что знаете, — голос Прокопия был спокоен и даже ласков. — Вы ведь всё равно всё расскажете — так к чему излишние страдания?

Оба заговорщика молчали, и тогда Прокопий кивнул палачу. Тот двинулся к пленникам, держа в прочных рукавицах раскалённый прут... Охранники держали крепко — и подземелье наполнилось тошнотворной вонью горелого мяса. Аблабиус не проронил ни слова, лишь кровь из прокушенной губы лилась на подбородок и грудь. Сергий же в агонии закричал:

— Не надо! Не надо больше!

Он рыдал и клялся всё рассказать, после чего кандалы с него сняли.

Сергий выложил всё — и про сочувствующих офицеров дворцовой стражи, и про то, что о заговоре знал Велизарий. Слова его подтвердили те самые офицеры — незамедлительно арестованные, а «Гораций» к тому времени уже бежал, получив от Прокопия мешок золотых солидов.

Презрительно отказавшись от побега, как советовали ему друзья, Велизарий с негодованием отрицал все обвинения. Тем не менее он был признан виновным, и, хотя жизнь ему сохранили — учитывая сорок лет беспорочной службы, — он был помещён под домашний арест, а все его богатства конфискованы. Впрочем, твёрдых и неоспоримых доказательств его измены так и не нашли, и через год он был освобождён и восстановлен во всех правах. Однако старый солдат не смог пережить этого унижения, сердце его было разбито, и великий римский полководец — возможно, самый великий из всех — умер несколько месяцев спустя.

Юстиниан был почти полностью уничтожен — сначала известием о мнимом предательстве друга, а затем осознанием того, что он, император, с такой лёгкостью поверил гнусным наветам.

Месть, по словам греческого философа, действительно была блюдом, которое лучше подавать холодным. Так думал Прокопий, купавшийся в похвалах и наградах за вовремя раскрытый заговор на императора. Теперь, ко всему прочему, он был спасителем монархии...

ТРИДЦАТЬ ДВА

Ничего не исчезает; разрушение есть лишь

название для изменения субстанции...

Похороны одного из лучших префектов Константинополя прошли с подобающей пышностью и завершились торжественным молебном. Силентиарий Павел[157] прочитал панегирик, воздав должное уважаемому государственному мужу, совершившему большой вклад и в науку, создав великий исторический труд «Войны Юстиниана». Прокопий Кесарийский писал красноречиво и ярко, ибо и сам был участником почти всех событий, которые описывал. Кроме того, весь Римский мир был обязан ему тем, что несколько месяцев назад был сорван кровавый заговор против императора Юстиниана. Казалось, весь Константинополь пришёл проститься с великим префектом, когда траурный кортеж медленно двигался от Преториума к храму Святой Ирины, месту последнего упокоения Прокопия.

Вернувшись во дворец, Юстиниан прошёл во внутренний дворик, в тот сад, где они впервые встретились с Феодорой, и который стал постепенно любимым его убежищем, где император мог остаться наедине со своими сокровенными мыслями.

Теперь он остался один... Всё было отнято у него: сначала Феодора — краеугольный камень и столп всей его жизни; Велизарий — верный слуга и друг, которого он обидел, а теперь и Прокопий — к нему он привык относиться как к сыну, которого у него никогда не было... Неужели всё преходяще в этом мире и потери неминуемы? Всю свою жизнь он посвятил добрым и нужным свершениям: Римская Империя должна теперь жить вечно, неся свет истинной веры и слово Божье человечеству; законы, принятые им, улучшат жизнь людей и приведут её к порядку; великие и прекрасные здания бросят вызов самому Времени...

Неужели всё это зря? Слепые, неудержимые и бессмысленные силы вечно угрожали всем его достижениям. Свирепые лангобарды уже жадно поглядывают на Италию, разорённую и ослабленную 20 годами войны. С Востока надвигаются славяне и булгары, а границам на Дунае угрожают племена, ещё более жестокие и страшные, чем гунны, — аварцы. Все попытки примирить Восток и Запад, монофизитов и халкидонцев сталкиваются с нетерпимостью, невежеством и сопротивлением. Когда он уйдёт — а это случится скоро, ему уже 81 год, — неужели все его деяния пойдут прахом и исчезнут, как исчезают круги на воде от брошенного в неё камня? Возможно, и его интерес к афтартодокетизму был продиктован всего лишь стремлением к хоть какой-то стабильности, неизменности, постоянству. Коварная мысль вдруг пронзила мозг императора: а что, если вера, которой он истово служил всю жизнь, не более чем простое суеверие?!

В разгар этих мрачных размышлений его прервал слуга, принёсший книгу, — одну из новых, с пергаментными страницами, в кожаном переплёте.

— Август, покойный префект распорядился в своём завещании передать вам первый экземпляр своей последней работы.

Поклонившись, слуга неслышно удалился, а Юстиниан с волнением погладил кожаный переплёт с золотым тиснением и открыл фолиант...

«...Юстиниан происходил из семьи грубой, невежественной и дикой, от рабов и варваров... Юстиниан был сыном демона... бессмысленные войны и гонения Юстиниана... во время его правления вся земля была залита кровью... он попирал законы без колебаний, если это могло принести ему прибыль... принимал решения, не проводя сколько-нибудь тщательного расследования... нерешителен, словно клубящееся на ветру облако пыли... пока Юстиниан правил, ни один закон не оставался неизменным, ни одна сделка не была безопасной, ни один договор — нерушимым... Склонен был вносить путаницу и сумятицу во всё, что делал... сам злодей, он легко склонялся ко злу... Феодора могла заставить своего безвольного мужа делать всё, что она хотела... Она могла совокупляться со всеми своими сотрапезниками всю ночь напролёт, а когда доводила их до истощения, то вступала в связь со слугами и делала это иногда до тридцати раз за сутки — но даже тем не могла полностью удовлетворить свою похоть...»

С криком отвращения Юстиниан отшвырнул ужасную книгу. Каждая фраза, казалось, источала смертельный яд. Что за обида породила этот поток ненависти? Потрясённый до глубины души, Юстиниан чувствовал даже не гнев — лишь скорбь, обиду и непонимание того, как человек, которого он всегда считал своим другом, мог изобразить их с Феодорой в таком чёрном свете. Страшная тоска обуяла императора, и долгие дни он не мог выйти из этого состояния.

157

Его стихотворение, посвящённое Айя-Софии, читали во время повторного освящения храма.