Страница 60 из 97
Мэтр Рубен спал только одним глазом, а потому заметил как из голубого флакона что-то было вылито в стакан.
— Молчи!.. Да ступай сказать дому Грело, чтобы он меня ждал.
Рубен вышел из приёмной с крайней поспешностью и перекрестился у двери, бормоча:
— Это злой дух! Сам черт в двух видах! Отступись от меня, сатана!
Урбен сидел на скамье, склонив голову.
— Вставайте! Вставайте! — повторял ему загадочный путешественник. — Наших лошадей выводят со двора, они уже ждут нас перед дверью.
— Да, нам надо расстаться, — ответил слабым голосом кавалер де Трем. — Обнимемся по-братски на прощанье!.. Но когда он хотел встать, под ним подкосились ноги, и он тяжело упал назад на скамью.
— Какая странная слабость! — прошептал он. — Никогда я не испытывал подобного изнеможения, а я отдыхал здесь целых...
Он не смог договорить, им вдруг овладело какое-то мысленное оцепенение. Но спустя минуту сознание к нему вернулось, зато физическое онемение значительно увеличилось.
— Что со мною? — прошептал он с ужасом. — Всё моё тело становится тяжело, как свинец... мысли разбегаются!.. Воды... воды! Морис, облейте мне голову!
Тот оставался неподвижен.
Сверхъестественным усилием воли Урбен переломил на минуту летаргию, которая овладевала им.
— А! — закричал он вдруг пронзительным голосом. — Я знаю, что у меня есть силы исполнить мой долг!
Он встал, выпрямился, но вдруг задрожал всем телом и рухнул к ногам виновника своего страшного положения.
— Морис! — закричал он с отчаянием. — Морис!.. Я погиб!.. Я слишком был счастлив... Несчастье поражает меня, как неумолимый завистник... Вся кровь прихлынула мне к сердцу... чтобы прилить к голове... и помутить мысли... нет сомнения, это удар!.. А поручение, возложенное на меня, всё погибнет, я сгублю и братьев моих, и их друзей!
— Заменил же я Анри, и вам могу оказать подобную услугу, — холодно сказал Лагравер или его двойник.
— Да, вы счастливы во всём! — продолжал задыхающимся голосом младший де Трем. — Поезжайте в Лот... ферма вдовы Гислейн... кинжал, поданный рукояткою вперёд... Потом... в Брюссель! Благодарю... и моё «прости» Валентине...
Страшная борьба с летаргией, поражавшей онемением все жизненные силы, отразилась на его лице, которое судорожно подёргивалось, но вскоре глаза его закрылись, лицо сделалось безжизненным и всё тело окоченело, как труп.
— Спи, воображая, что умер, тщеславный безумец! — сказал злой гений, который наслаждался этим страшным подобием предсмертных мук. — Лучше было бы для тебя спать вечным сном, чем проснуться покрытым позором, который я тебе готовлю.
Он нагнулся к бесчувственному телу и, раскрыв камзол, вынул из-за пояса кинжал.
— Не какой-нибудь кинжал, но твой кинжал будет служить условным знаком. Само небо, очевидно, покровительствует дочери мучеников!
Валентина произнесла ещё шёпотом несколько слов, но в ту минуту, когда выходила из таверны, бросила ещё последний взгляд на бедного Урбена.
Он лежал на полу, как труп, и потухающая лампа, освещая его желтоватым светом, ещё более придавала ему вид мертвеца.
— Как он похож на старшего брата! — сказала, содрогнувшись, Валентина де Нанкрей. — Но отчего испытываю я этот подлый страх при мысли, что глава каинова отродья мог бы лежать там вместо этого брата... и на самом деле бездыханным.
Глава XXVII
ТАЙНА КИНЖАЛА
алентина вошла в капеллу, превращённую в сарай, где мы раз уже встречали её с настоящим Морисом Лагравером. У прежнего алтаря, освещённая глухим фонарём, ожидала молодую девушку какая-то человеческая масса, дрожащая от страха: вероятно, читатель узнал дома Грело.
— Вы с вашим ключником должны перенести человека, который лежит на полу таверны, в его комнату, — сказала Валентина де Нанкрей. — Он принял достаточно опиуму, чтобы проспать до завтрашнего вечера. Потом приходите сюда за моими приказаниями и возьмите с собой его крестьянское платье... Оставьте мне всё, что нужно для письма.
Подав ей ящичек с письменным прибором, который он носил на шее, желая придать себе вид учёного, которым, однако, он никогда не был, дом Грело выкатился из сарая.
Когда Валентина осталась одна, она вынула из-за камзола кинжал де Трема и сильно ударила его рукояткой о каменный стол. На этот раз пружина не поддалась. Видно, лишь по воле случая кинжал упал на пол таверны, с нужной силой коснувшись ловко скрытой точкой, которая и открывала потайной паз. Валентиной овладело мучительное недоумение. Она хотела, она должна была узнать, что заключала в себе рукоятка кинжала. Но сломав головку, нельзя было бы закрыть её опять, и тогда она выдала бы себя. Действительно, для двух корреспонденток полковника Робера, фермерши в Лоте и дамы в Брюсселе, неприкосновенность таинственной рукоятки составляла, очевидно, единственную гарантию надёжности посланника. Надо было полагать, что они придавали важное значение тому, чтобы тайна эта оставалась между Робером и ними, когда он даже не открыл её Урбену. Явно нарушив эту тайну, Валентина рисковала вселить недоверие, и вдова Гислейн, заподозрив посланного, не провела бы его в Брюссель. Молодая девушка была уверена, что нашла бы разрешение важного вопроса, который давно затруднял её, в потаённом отделе рукоятки с фамильным гербом де Тремов. А между тем ей необходимо было узнать, на что она идёт, решаясь разыграть роль поручика Урбена на двадцать четыре часа.
Не бросает ли она добычу в решительную минуту, когда отступления полковника Робера было бы достаточно для его собственной гибели и гибели его близких? Не подвергается ли она опасности лишиться средств действовать? Морис, который должен был возвратиться в Нивелль с Камиллой не позднее следующего дня, сумеет ли заменить её в критическую минуту выступления армии маршала де Брезе? Она чувствовала инстинктивно, что ответ на эти вопросы жизни и смерти заключался в стальной головке, которую она не могла открыть!
Она поворачивала в руках, ощупывала, прижимала пальцами рукоятку кинжала с лихорадочным волнением и упорством на протяжении десяти минуть. Вдруг взгляд её заблестел от счастливого вдохновения. Она заметила, что девиз де Тремов: «К цели во что бы то не стало» вырезан был на ободке в виде узенькой ленты, которая окружала выпуклость головки.
«Бесстыдный девиз этого рода, для которого нет ничего святого, — подумала она, — вот настоящий приказ к действию для механизма этих ненавистных людей».
Она сильно прижала ногтями полоску с вырезанным девизом. Пружина щёлкнула. Верхушка головки раскрылась, как крышка с шарниром табакерки. Валентина не ошиблась: перстень с драгоценным камнем лежал в потайном отделе. На камне вырезан был герб, известный во Франции около столетия и который с гордым смирением напоминал купеческое происхождение рода Медичи. Но этот перстень с печатью не составлял ещё всего, что заключаюсь в рукоятке кинжала Робера. Вынув его, чтобы лучше рассмотреть, Валентина де Нанкрей заметила на дне голубую глянцевитую бумажку, чрезвычайно тонкую и сложенную в самый крошечный прямоугольник. Она бережно развернула её. Покрыта она была до крайности мелким шрифтом, который составлял разительную противоположность с каллиграфическими приёмами того времени, когда даже любовные записки писались крупными буквами. А ещё более странным казалось то, что письмо было написано на смешанном наречии, в состав которого входили греческие, латинские и итальянские слова. Поэтому оно и было бы непонятно для каждого, кто не знал этих языков.
Вероятно, читатель не забыл, что Робер воспитывался с Гастоном Французским. Прилежный и способный, он обязан был этому товариществу с принцем образованием истинно королевским. Но не забыл он наверняка и того, что Норбер воспитывался для духовного звания и был учен. В течение тех лет, которые его питомица прожила с ним в уединении в Лаграверском замке, он передал ей часть своих знаний для того, чтобы чем-нибудь занять её однообразную жизнь, в особенности для того, чтобы по мере возможности сдерживать в странной молодой девушке отнюдь неженственные боевые наклонности. Она пристрастилась к изучению языков. Вследствие чего записка Робера к учёной Марии Медичи, несмотря на мозаику из разных наречий, была прочтена без большого труда представительницей рода Нанкреев. Это действительно был подробно изложенный план побега для изгнанной матери короля Людовика XIII и герцога Орлеанского. Вот содержание этой записки: