Страница 25 из 97
Он с явным нетерпением чего-то ждал; его сдвинутые брови составляли дугообразную линию на белом и гладком лбу.
Вдруг лицо его прояснилось. Он приметил вдали толстого капуцина, который шёл из центра города и расталкивая своим полновесным брюхом прохожих, словно голландский галиот, разбросавший своим носом флотилию лодочек.
— Мир вам, братья! — говорил дом Грело наделяя толчками ворчащих под нос прохожих.
Именно его и поджидал юноша, переодетый послушником.
— Deo gratias![11] Вы точны, мессир Морис, — сказал капуцин, подходя к молодому человеку.
— Вы же, напротив, точностью похвалиться не можете. Теперь без четверти одиннадцать на колокольне церкви Святой Марии, а вы мне назначили прийти в десять часов утра, когда мы вчера вечером выходили от его высок...
— Ш-ш! — торопливо замял его речь бывший приор. — Называйте его не иначе, как Красным Раком или Варёным Раком, говоря со мною. Мы должны выдавать себя за приверженцев противной ему партии, а то случайно нас может подслушать кто-нибудь из преданных слуг Месье.
— Разве не узнали бы его вы, когда вы сами в числе приближённых принца?
— Нельзя достаточно быть осторожным. Потому я и выпил перед выходом из дому малую толику го-сотерна[12], а как мне ещё надо обладать даром убедительности, чтобы ввести вас куда вам известно, то я прибавил к этой дозе бутылочку мадеры. Вот моё оправдание в том, что я опоздал. Он осмотрел с ног до головы своего собеседника. — Превосходно! — вскричал он, потирая руки. — Я не мог бы пожелать миловиднее послушника в моём приорате. Вы купили себе одежду, которая вам чрезвычайно к лицу. Пойдёмте же, только не забывайте того, о чём мы условились.
— Не забудьте сами моих наставлений, — возразил надменно мнимый послушник.
Между тем они уже шли к монастырю и вскоре остановились перед огромными воротами ограды. Дом Грело поднял молоток, который упал со страшным шумом. Тотчас вслед за тем растворилось окошечко и за его железной решёткой показалось рассерженное лицо старой женщины.
— Кто так грубо нарушает спокойствие дочерей Господних? — послышался резкий голос.
Капуцин не ответил ни слова, но, вероятно, его одутловатое иссиня-красное лицо узнали, потому что в больших воротах отворилась калитка, которая была тотчас же заперта за ним и за его товарищем. Посетители очутились перед привратницею монастыря во дворе с навесом, который примыкал противоположным концом к стене, не менее грозной, чем та, в которую они были впущены.
— Дом Грело, — сухо сказала монахиня, — к чему было потрясать весь монастырь до основания для того только, чтобы вас впустили?
— Господь да благословит вас, любезная сестра! — проговорил нараспев капуцин сладеньким голоском.
— Благословение — не ответ. К тому же с какой стати привели вы с собою этого молодого послушника? Вам известно, что по нашему уставу впускать за монастырскую ограду можно только родителей и опекунов пансионерок или постриженных монахов.
— И да будет над вами милость Его! Многоуважаемая сестра Схоластика, — продолжал дом Грело, округлив руку в виде рожка и приставив её к своему уху.
Привратница вытаращила на него глаза и потом взглянула на послушника, как бы спрашивая, в уме ли бывший приор.
— Увы! Достойная мать Схоластика! — вскричал послушник. — Не удивляйтесь бессвязности ответов моего дяди. Он вас не слышит. И стучал он сильно потому...
— Так как мы уже обменялись приветствиями, любезная сестра, — перебил дом Грело, — то позвольте мне изложить вам важную и при том грустную причину, вынудившую меня взять с собой племянника. Мы — не что иное, как презренный прах, почтенная сестра Схоластика, и бренность нашего тела может только сравниться с немощью нашей души! По данному мною обету ежедневно умерщвлять плоть мою я вчера вечером бичевал себя с благодатным рвением, когда вдруг мною овладела душеспасительная восторженность. Бич, побуждаемый моею усердною рукою, действовал так успешно, что кровь прилила мне к голове и я упал без чувств, сражённый спасительным страданием. Увы! Око Всевышнего проникает в глубины человеческого сердца, исполненного порочных помыслов. Я возгордился тем, что довёл до такой степени моё добровольное бичевание, и справедливо был наказан. Я очнулся от обморока глухим, моя достойная сестра, глухим, как пень, до того глухим, что не услыхал даже звонка к ужину.
Дом Грело закрыл лицо своими широкими руками, вероятно, для того, чтобы посмеяться исподтишка над уморительною сказкою, переданною им с видом убедительного чистосердечия.
— Я сейчас пойду сообщить об этом несчастье нашей настоятельнице! — вскричала мать Схоластика, совершенно растроганная.
— Да, Господь наказует грешников, чтобы обратить их на путь спасения.
— Вы меня не расслышали...
И привратница повторила свои слова таким пронзительным фальцетом, что мнимая глухота капуцина чуть было не превратилась в действительную.
— Не делайте этого! — вскричал он. — Доктор уверил меня, что моя немощь, следствие прилива крови, будет только временной и не продлится более недели или двух. Если же о ней узнает мать Моника, то по своим чрезмерно строгим правилам она, быть может, не согласится принять помощника, которого мне велел взять его высочество, а принц очень дорожит тем, чтобы его временная питомица ни с кем более не общалась, как только со мною или моим племянником, невинным ребёнком.
— Ослушаться матери игуменьи я не могу, — запищала изо всех сил старуха.
— Поверьте мне, многоуважаемая сестра Схоластика, слишком мелочным соблюдением правил, вам не следует чинить неприятности моему великодушному господину. Услыхав о вашем строго монашеском образе жизни, он поручил мне передать вам маленький подарок для подкрепления сил.
Капуцин вообще одарён был редкою проницательностью, а признаки, относящиеся к его собственной специальности, не могли от него ускользнуть. При последнем своём посещении он приметил, что от привратницы пахло вином, а именно лакомым аликанте. Бутылочку именно этого нектара он и вынул из-под рясы и подал привратнице в виде подарка от герцога Орлеанского, не ведающего о том ни сном ни духом.
— Неужели его высочество удостаивает меня своим вниманием?! Слух о моих небольших заслугах дошёл до его августейших ушей? — пролепетала восхищенная привратница.
— Если он осуществит свою мысль, чтобы в Блуа основать монастырь визитандинок, то я знаю, кого он изберёт настоятельницей, сестра Схоластика.
На радостях старая монахиня не сообразила, что для глухого дом Грело чрезвычайно удачно ответил на её мысль, высказанную почти шёпотом. Словами своими хитрый капуцин возбудил в ней надежду достигнуть единственной цели своего честолюбия, к тому же и вино сильно соблазняло её. Итак, она протянула руку к бутылке, которая тотчас совершенно исчезла в её большом кармане, и потом отперла вторую дверь громадным ключом, висевшим у неё на поясе. Она повела носителей через длинный коридор в тёмную приёмную. Там мать Схоластика подозвала к себе дежурную белицу[13], находившуюся по ту сторону решётки, которая разделяла на две равные части приёмный зал.
— Доложите матери-игуменье, — сказала она белице, — что известный ей посланный его высочества герцога Орлеанского желает видеть Камиллу де Трем.
Белица ушла. Привратница села в уголок приёмной, дом Грело смиренно последовал её примеру, тогда как молодой его спутник прислонился к решётке.
— Бр-р! Эта зала — настоящий ледник, — сказал бывший приор. — Я не могу допустить, любезная сестра Схоластика, чтобы вы ничем не согрелись, оставаясь здесь из угождения его высочеству.
Употребив лёгкое насилие, он отнял у неё бутылку, раскупорил, налил, полный стаканчик вина и любезно подал его привратнице. Этого отъявленного пьяницу никто бы не поймал врасплох, то есть без двух необходимых принадлежностей поклонения Вакху — штопора и серебряного стакана. На старуху-лакомку повеяло ароматом сладкого вина; она не устояла против искушения. Едва успела она насладиться упоительным напитком, как ею овладело приятное онемение. Она почти не слышала скрипа растворенной двери и только смутно увидала перед тем, как впасть в тяжёлый сон, что прелестная Камилла де Трем, приблизившись к решётке, очутилась лицом к лицу с мнимым послушником. Это место было озарено потоком света, проникавшим через небольшое окно в верхнем своде, тогда как остальная часть приёмной оставалась в полумраке. Камилле де Трем было семнадцать лет, но она казалась ещё ребёнком. При взгляде на неё, однако, нетрудно было угадать, что для полного развитая её стройного стана не доставало только свободы. Как рост, так и черты её были миниатюрны; вокруг головы вились причудливыми арабесками шелковистые каштановые локоны; длинные ресницы набрасывали такую тень на её большие голубые глаза, что они казались чёрными, её улыбающийся ротик походил на чашечку распустившегося шиповника, превращённую волшебницей в хранилище жемчужин. В этом прелестном ребёнке, с грациозными движениями и умным выражением лица, в котором доброта спорила с резвостью, было нечто напоминавшее и птицу, и цветок.
11
Слава богу! (лат.).
12
Белое бордосское вино высшего сорта.
13
Женщина, живущая в монастыре, но не постриженная в монахини.