Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 110 из 111



— Господин желает получить за динары московские монеты?

Углядчив оказался меняла, его чёрные губы вдруг исказила хитрая усмешка. Гридя за спиной Афанасия проворчал:

— Видать, чарами шкодит старик.

— Езжайте, я догоню вас, — сказал проведчик.

Гридя тронул коня, направив его по дороге, что шла к далёкой излучине Днепра, где река поворачивает на северо-запад. Оттуда старинный шлях вёл на Киев. Друзья оглядывались на Афанасия, Гридя махнул ему рукой, мол, не задерживайся. Но тот медлил, томимый! неясными предчувствиями. Он видел старика как бы в зыбком тумане, подобно отражению в колеблемой воде. И пока Афанасий смотрел, трижды менялось лицо старика. Сначала на нём проступили черты волхва, затем самого Афанасия и наконец оно стало напоминать лицо юноши. Вдруг наваждение исчезло, опять был древний еврей. Он улыбался страшной улыбкой, и взгляд его казался безумным, когда он отрывисто, как в бреду, заговорил:

— Гей, гей! Я вспомнил, кто ты! Много ваших прошло здесь, русич, ох много! Эта земля не называлась тогда Диким полем. Здесь были города, и люди насыпали поперёк степи земляные валы[204]. Помню вашего князя Владимира, когда он шёл на Херсонес...[205] ...пыль тогда затмила солнце. Конь его стоял на том месте, где сейчас стоит твой. Мы славно побеседовали!.. Видения слепят меня... Мешаются в памяти... О Иегова, зачем ты дал мне столько лет жизни? Ты, русич, не доживёшь до возраста, когда память станет тяжкой обузой! Гей, гей! Я ли не Вечный Жид? Куда девались скифы? Где храбрецы римляне? Уж не развеялись ли в прах копьеносные готы? В дни моей молодости от сарматов остались лишь могилы и курганы! Я всё помню, русич! Много конниц проносилось по Дикому полю, но безжалостнее всех были гунны. Я видел, как они резали животы беременным женщинам и поедали дымящийся плод, подобно голодным волкам. А что будет через тысячу лет, русич? По этой степи пойдёт железная конница, стальные лошади будут изрыгать огонь, убивающий на расстоянии! Я вижу! Вижу! О Иегова, зачем ты наградил меня зрением? — Старик погрозил скрюченным кулаком небу, не прерывая горячей речи, в которой странно смешались воспоминания с пророчествами, жалобы с молитвами, вопросы с ответами. — Покоя хочу, покоя! Мне надоело менять грехи на святость, добро на зло, дирхемы на динары, золото на серебро. Время и вечность для меня ничто — я ли не заслужил покоя, о Иегова? Зачем меняле бессмертие? Послушай притчу о Хранителе леса... — Голос еврея вдруг стал вкрадчивым. — Вот он стоит подле меня, человек, для которого Бог в каждой травинке или листочке, значит, он будет беречь каждую травинку и каждую веточку. Пришло ли его время, нужен ли он лесу? — Весы в дрожащей руке старика вздрагивали и мелко позванивали, одна из чашечек, словно под невидимым грузом, стала опускаться, замерла на мгновение и вдруг взмыла вверх, выше соседней чашечки. И в таком положении застыла.

— Почему ты сказал, что вспомнил меня? — спросил Афанасий.

— Ты много раз останавливался здесь! В первый раз ты был воином, и взгляд твой был свиреп. Разве ты забыл, как отрубил мне голову? Взгляни! — Старик вытянул тощую шею, на ней вкруговую чернел старый шрам. — Потом ты оказался купцом, и взгляд твой горел алчностью. Ты попросил обменять арабские дирхемы на римские ауреусы и возмутился, узнав, что ауреус весит не одну сороковую долю фунта, как обычно, а лишь одну восемьдесят четвёртую[206]. И ты вновь отрубил мне голову! Но теперь ты другой.

— Что мне предстоит?

— Умереть и воскреснуть, — прошамкал безумный пророк.

Афанасий тронул жеребца. Древний еврей остался сидеть между двумя мирами.

Как раньше Афанасий стремился на юг, так теперь он стремился на север.

Отряд углублялся всё дальше в зелёную пустыню, и порой травы были столь высоки, что скрывали всадников. Здесь царствовала упоительная первозданность, словно все жизненные силы земли сосредоточились на малом пространстве, словно сверхгениальный художник широко и смело расцветил это место всеми известными красками, придав ему особенную величавость. Нельзя было и помыслить, чтобы сравнить эту роскошную степь с астраханской или персидской, где песчаная растительность выгорала под жарким солнцем, превращаясь в сухое ломкое пыльное покрывало, где бодрился лишь тамариск, а вся прочая зелень становилась летом желта и безжизненна. Здесь же зной лишь усиливал буйство растительности, наливались зрелостью травы; местами степь напоминала седое море, волнующееся от ветра, но чаще походила на цветущий луг, где свежий воздух был напоен разнообразными ароматами.

Стали встречаться редкие пока дубравы. Могучие вековые дубы необъятной толщины торжественно и гордо вздымали свои царственные кроны на неизмеримую высоту, словно подпирая ими небо. Возле первого дерева-великана Афанасий остановил коня, слез с него, припал к огромным корням и долго лежал неподвижно.

Чем ближе они подъезжали к границе леса, тем больше друзья тревожились за Афанасия. Он менялся на глазах. Отказался охотиться, не ел мяса. У него отросла длинная, сплошь седая борода, лицо потемнело, взгляд странно углубился, стал отсутствующим, как у покойника, словно Афанасий пребывал уже не в этом, а в другом, неведомом мире. Разговаривал он неохотно, мало, голос его стал глухим, старческим. Однажды Варвара, перекрестившись, тревожно сказала мужу и Степану:



— Жутью несёт от Афоньки-то. Чувствую, не жилец он.

Если бы сейчас Хоробрита увидел Кирилл, то непременно бы заметил, что его друг стал походить на волхва.

Зелёные ветры проносились по равнине, рощи шумели юной листвой, запахи разнотравья плыли в воздухе, вливая в тела живых существ новые силы, заставляя напрягаться в борьбе за жизнь. А бывший проведчик слабел, жизнь уходила из него.

Но зрение и слух его обострились неимоверно; так прощально вспыхивает костёр перед тем, как угаснуть. Стоило ему опустить голову, как уши наполнялись множеством шорохов, идущих из-под земли, шипением, потрескиванием, перед его глазами возникала чёрная пахучая плоть земли, которая корчилась, напрягаясь, рождая мириады ростков новой жизни, пробивающихся к свету, чтобы стать травами, цветами, деревьями. Он брал в руки влажную, жирную землю, с наслаждением вдыхал горьковатый пряный дух её. Тело его стало необычайно лёгким, руки усохли, почернели, походили на сухие опавшие листья.

И наступило время, когда ему захотелось сойти с коня и неспешно брести по лесу, опираясь на клюку. Тогда друзья заметили, что он разговаривает сам с собой.

— Лес зовёт, чую, одиноко ему без Хранителя... Родники с живой и мёртвой водой ждут, выпустить их надо на свет божий... — бормотал Афанасий.

Однажды на привале путники услышали мерный, настигающий топот копыт нескольких лошадей. Степан, Гридя и Варвара встревожились, затушили костёр. Но топот оборвался. Решили покинуть стоянку и в темноте ехать дальше. Топот возобновился, но уже не приближался. Ехали всю ночь по звериным тропам, держа направление на Полярную звезду, и так же упорно следовали за отрядом неизвестные. Погоня оставила Афанасия равнодушным. Его дух и мысли уже были в ином измерении, не подвластном обычным прихотям и страхам, — все они остались где-то внизу, в бурлении человеческих страстей, где одни называют Всевышнего господом, а другие — аллахом.

Лес беспокойно шумел, принимая странников под свой зелёный полог. Он был полон жизни. Густой ельник темнел по берегам рек, соловьи распевали в зарослях черёмух, малиновки вили гнёзда, могучие вепри проламывались в лещиннике. Манили покоем озарённые светом лесные полянки, пёстрые от цветов. Там покачивала белые соцветия сныть, пушистая таволга издавала медвяный запах, тянулась к свету красная герань, голубели в траве анютины глазки, трудолюбиво жужжал грузный шмель, облетая розовый клевер, и паслись на опушке пугливые олени, сами похожие на цветы.

204

Трояновы валы, насыпанные в незапамятные времена, остатки их до недавнего времени можно было видеть южнее Киева.

205

Имеется в виду Владимир Святославович, великий князь киевский, крестивший Русь в 988 году. Предположительно, в том же году совершил поход на Херсонес, принадлежащий Византии.

206

Ауреус — золотой. Сначала весил 8 г и золото было высшей пробы. В связи с непомерными военными расходами римляне стали фальсифицировать золотые монеты, добавляя серебро, медь. Любопытно, что последние «золотые» содержали 82 части меди, 17 частей серебра, 1 часть золота.