Студеный флот

Во всех домах, стоявших окнами к Екатерининской гавани, вылетели стекла. Длинный лодочный баллон ВВД, словно авиабомба, пробил крышу Циркульного дома, влетел в чью-то кухню и застрял в потолке. Яростный свист двухсотатмосферного воздуха разорвал ушные перепонки жене эскадренного финансиста.

Абатуров был тогда лейтенантом. Он шел к шестому причалу, чтобы одолжить у минера с Б-31, у своего однокашника, червонец до «дня пехоты». Взрывная волна, прокатившись по причальному фронту, подняла его в воздух – он и сейчас помнит это странное ощущение жутковатого восторга, с каким летел он – спиной вперед – над дощатым настилом, как трепыхались полы шинели, словно черные крылья, как счастливо ухнул не на бетон и не на железо – в воду гавани.

Тело друга вырезали потом автогеном из завернувшегося в рулон стального листа…

Капитан-лейтенант Симбирцев же проходил курсантскую стажировку на злополучной «Букашке» и тоже помнил то жуткое утро. За час до взрыва доктор, завстолом кают-компании, послал его в город закупать чеснок в «Овощах и фруктах». Стекло витрины вышибло сразу – оно распласталось у ног курсанта и разлетелось на тысячу осколков.

Тогда они были спасительно далеко от эпицентра. Сейчас огненный вулкан должен был вздыбиться у них под ногами. Жизнь не пронеслась перед глазами, как это случается с погибающими. У них не было на это времени. Жалких мгновений, отпущенных им до взрыва, едва хватало на то, чтобы перед глазами каждого встало его последнее утро…

За пять минут до «Повестки» Симбирцев третий раз за ночь заставил Галину исторгнуть сладостный стон любовного изнеможения. И тут эскадренный горнист завел над гаванью печально-тягучую песню «Повестки» – сигнала, возвещающего, что до подъема флага осталось четверть часа. Симбирцев вскочил на ледяной пол, в мгновение ока натянул тельник, брюки, ботинки… Старпом ни при каких обстоятельствах не имеет права опаздывать на подъем флага.

– Уходишь? – истомленным голосом спросила она. Вместо ответа он нежно вытер любовную испарину с ее неостывших ягодиц.

– Опять на полгода? Господи!.. – Галина, чужая жена, впрочем, теперь уже не чужая, а бывшая жена штурмана с плавбазы, оперлась на локоть, наблюдая сверхскоростные сборы возлюбленного. Надеть китель она ему не дала – потянула со стула за рукав, прижала к лицу.

– Оставь мне хоть китель. Он тобой пахнет!

– Лодкой он пахнет, – усмехнулся Симбирцев. – Соляром, этинолем, суриком…

– Оставь! – Она свернула китель в куклу и положила под бок. – С ним буду спать.

Старпом посмотрел на часы – до построения экипажа оставалось десять минут.

– Забирай! – Он натянул шинель на тельняшку, прикрыв голый ворот черным шарфом. – Дай только документы выну.

– Может быть, я успею яичницу приготовить?

– Не успеешь.

Симбирцев достал из холодильника сырое яйцо, надбил его и, крякнув от омерзения, выпил залпом. Завтрак занял пятнадцать секунд. Поцеловал на прощание руку:

– Не поминай лихом!

– С богом!

– Может, еще выход отменят, – неуверенно пообещал Симбирцев и обвально ринулся по лестнице, сбегая с пятого этажа. Прихрамывая на ногу, вывихнутую в любовном поединке, он вышел к экипажному строю.

– Смирно!

Дежурный по кораблю лейтенант Весляров рубил шаг ему навстречу. Командира еще не было.

Успел-таки! Лучше бы не успел…

Новый зам четыреста десятой капитан-лейтенант Башилов проснулся от холода. «Золотая вошь» – офицерская общага, устроенная в срубе бывшей норвежской кирхи, – даже в самые лютые морозы отапливалась лишь жаром молодых тел, иногда подогретых лодочным спиртом. К утру замерзала в тюбиках зубная паста, поэтому утро в башиловской комнатке-четырехместке начиналось с того, что кто-нибудь (по графику), пока остальные дрыхли под заиндевелыми шинелями, наброшенными поверх одеял, поджигал на ледяном полу газету и орал:

– Подъем!

Пока пламя пожирало «Красную звезду», они успевали одеться, дорожа каждой секундой недолгого тепла. В этот раз Башилов замешкался: в шкафу не оказалось брюк. Новеньких черных брюк, в кои-то веки сшитых на заказ, к тому же у лучшей брючницы военторговского ателье.

– Старик, я забыл тебе сказать, – заметил растерянность соседа штурман со сто пятой. – Робик Туманян прожег вчера свои клеша кислотой и надел по экстренному сбору твои. Не бери в голову. Вернется – отдаст.

– А когда он вернется?

– Да у них короткая автономка. Всего шесть месяцев. Под Фареры елозить пошли…

Правила хорошего тона обитателей «Золотой вши» не допускали в таких случаях никаких возмущений. И, глубоко вдохнув, Башилов облачился в казенное лодочное затрапезье в пятнах тавота и сурика.

Завтрак, которому выпадало стать последней трапезой в его жизни, состоял из стакана жидкого столовского чая и горбушки белой буханки, намазанной коровьим маслом. Башилов никак не мог привыкнуть к тому, что весь флот завтракал так испокон веку.

«Боже, и когда же кончится это утреннее прозябание?»

Вот и кончилось…

Капитану 3-го ранга Абатурову приснился сон, который снился ему не первый год и перестал уже удивлять. Как всегда в этом сне, на край его постели присела дама в шелестящем черном платье – взволнованная, порывистая, счастливая. Она приподняла вуаль, наклонилась с улыбкой и осторожно нашла жаркими губами его губы. Она целовала медленно, сладостно, томительно, и с каждой секундой ее большие мерцающие глаза становились все серьезнее и серьезнее. Он потянулся обнять ее, и она исчезла, как исчезала всегда.

В жизни Абатурова никогда не было такой женщины, как не было ее даже в самых сокровенных его мечтах. И еще он заметил, что всякий раз после визита черной незнакомки на лодке случалось несчастье. Так было под Бизертой, когда они провалились за предельную глубину, так было на Фареро-Шетландском рубеже, когда в шестом отсеке загорелась ходовая станция правого электромотора, так было в прошлую автономку, когда электрика Киселева убило током.

Так было и сейчас.

Торпеда летела в отсек взрывателем вниз!

У, стерва! Накликала…

Оркестр из главных корабельных старшин-сверхсрочников наяривал «Летку-енку». Мимо гигантского снеговика, воздвигнутого арестантами с гауптвахты, облепленного гарнизонной детворой, мимо облупленной балюстрады Циркульного дома, заполненной северодарской знатью и зваными гостями из флотской столицы, толкло мокрый снег пестрое языческое шествие. Во главе его катил грузовик с откинутыми бортами. В кузове на задрапированной разовыми простынями политотдельской трибуне стояла стройненькая секретчица особого отдела в бывшем свадебном платье своей подруги, которая изображала у ее ног Царевну Лебедь с накрахмаленными марлевыми крыльями.

За грузовиком ехал мотоцикл военной комендатуры; за спиной водителя в черной кожанке с комендантской повязкой восседал Волк из популярного мультфильма, а в коляске трясся Заяц-матрос. Волк в лодочной куртке-«канадке» норовил ухватить Зайца за фланелевые уши. То же пытались сделать и школяры, бежавшие рядом с мотоколяской.

Девахи с хлебозавода, выселенные в Северодар из столицы за древний женский промысел, кружили в картонных кокошниках озорной хоровод, затаскивая в него из толпы зазевавшихся знакомцев…

Вся эта крикливая процессия поднималась на Комендантскую сопку, где на старом перископном стволе, поставленном вместо ярмарочного шеста, бился в клетке петух, где с лотков торговали шашлыками, пирогами, блинами и военными мемуарами, где матросы-казахи, обряженные русскими бабами, поили публику из дымящихся самоваров зеленым, по случаю временного дефицита, чаем, где громоздилось готовое к сожжению чучело Старухи Зимы и где встречала гостей с ледяного трона, отлитого все теми же матросами-арестантами, Снежная Королева – самая красивая женщина Северодара Людмила Королева…

И вот над всем этим безмятежным празднеством повис дамоклов меч в виде сорвавшейся торпеды. Кто-то успел швырнуть в просвет между люком и телом торпеды деревянный клин. Сосновая древесина с хрустом вмялась в сталь горловины. Смертоносный снаряд чуть замедлил свое убийственное скольжение…