8-9-8

– В театр?

– Там, на Кубе. Или ты думаешь, что на Кубе нет театров?

– Ничего я не думаю…

Если Габриель о чем-то и думал, то только о том, как его ладонь оказалась в руке Фэл, – прохладной и успокаивающей. До сегодняшнего, не слишком радостного дня никто особенно не заморачивался судьбой ладоней Габриеля, а ведь это так приятно – ощущать прикосновения чужой кожи. Да нет, не чужой! Чужие относятся к тебе с равнодушием, хотят, чтобы ты побыстрее исчез с горизонта, а Фэл – не чужая. И кожа Фэл – страшно знакомая, ей все известно про ладонь Габриеля, и про линии на ней, и про маленький шрам между большим и указательным пальцем…

– Я бросался камнями в котенка, – неожиданно сказал Габриель.

– Это ужасно, – спустя долгую, очень долгую минуту произнесла Фэл, но руки не отняла.

– И он, кажется, умер…

– Ты точно знаешь это?

Еще бы Габриелю не знать!

Все из-за Америки, из-за того, что он распустил язык, чтобы отвлечь внимание Осито от дневника Птицелова. Никакого особого смысла в я хочу с вами в Америку Габриель не вкладывал, но медвежонок запомнил. И сказал об этом брату.

Все выяснилось на следующий же день, когда они встретились впятером.

– Значит, хочешь с нами в Америку? – еще раз для верности поинтересовался Кинтеро.

– Да, – соврал Габриель, втайне надеясь, что американские перспективы – дело отдаленного будущего, которое может и не случиться.

– Мы кого попало не берем, и зря Осито проболтался… Ну, он за это уже получил…

– Я – не кто попало.

– Это еще надо доказать.

Габриель ничем не отличается от всех остальных мальчишек, от всех остальных людей: стоит только появиться тени запрета, как он тотчас же начинает страстно желать запретного, – хотя еще минуту назад ни о чем таком не помышлял.

– Разве я не делал все то, что нужно? Не помогал вам? Какие еще нужны доказательства?

– Идем…

…Это была окраина парка – достаточно глухая, тоскливая и неприятная.

Сюда редко забредают посетители, они предпочитают центральную часть с более-менее ухоженными дорожками; они вообще предпочитают другие парки. Те, что находятся в центре Города и ближе к морю; те, что полны туристов, мороженщиков, смотровых площадок, родителей с детьми и табличек, указывающих на тот или иной архитектурный памятник.

А от этой пыльной зелени и куска обвалившейся ограды ничего хорошего ждать не приходится.

Габриель и не ждал, он молча сидел между Кинтеро и медвежонком – Мончо и Начо куда-то исчезли. А когда появились, то несли в руках наглухо завязанный мешок: тот шевелился и мяукал, и сердце Габриеля на секунду замерло в недоумении, а потом забилось часто-часто.

– Это еще что такое? – спросил он у Кинтеро.

– Это? – Кинтеро сплюнул и ухмыльнулся. – Это твое испытание.

Когда они успели набрать столько камней?

Небольшая горка – перед медвежонком, чуть побольше – перед его братом, даже у вновь прибывших Мончо и Начо в руках по булыжнику.

– Давайте! —

командует Кинтеро, и Мончо становится единственным обладателем мешка. Отделившись от Начо, он подходит к ограде, присаживается возле нее на корточки и развязывает тугой узел.

Котенок.

Совсем малыш, темно-рыжий, с белой полоской вдоль спины, с белым пятнышком на груди, с белыми носками на передних лапах. Котенок щурится от внезапного яркого света, делает несколько шагов и заваливается на бок. «Какой потешный», – думает Габриель, вот бы Мария-Христина обрадовалась! У его непробиваемой старшей сестры есть одна слабость (за исключением Хавьера) – такие вот кошки. Комната Марии-Христины переполнена кошками, они живут на обоях и портьерах, на наволочках и покрывале, как пить дать – Мария-Христина была бы счастлива без меры.

Котенку не место в мешке и не место у ограды.

Он замечательно устроился бы в комнате сестры, и блюдце с молоком его, несомненно бы, обрадовало.

– Ты с нами? – спрашивает Кинтеро.

– Конечно. – Габриель не понимает, к чему клонит Кинтеро, но, на всякий случай, произносит именно это слово.

Камень, пущенный Осито, падает рядом с темно-рыжим малышом, не задев его.

– Раззява! Косые руки!.. – Кинтеро совершенно наплевать, что котенок перепугался насмерть, жалобно открывает рот и пищит. – Теперь ты, Мончо!

Мончо много точнее, чем увалень Осито.

Его булыжник угодил малышу в живот, и малыш перевернулся в воздухе и отлетел к ограде.

Начо метнул камень без всякой команды и тоже попал в котенка.

Все происходит как в замедленной съемке: снова Осито, и снова Мончо, и опять Начо, два попадания из трех; неизвестно, что лучше – круглые тяжелые булыжники или острые маленькие камешки. Маленькие камешки могут поцарапать и ранить котенка, а булыжники наверняка повредят ему внутренности.

Котенок почти перестал двигаться, он больше не пищит – вместо него попискивает Габриель: попискивает, всхлипывает и закрывает лицо руками. Белые шляпы, черные костюмы, фишки из казино, которые можно обменять на миллион, – все это не имеет никакой ценности для Габриеля. Он должен поставить в известность Кинтеро. Сейчас же, пока не случилось самое ужасное.

Сейчас же.

Сейчас.

Только что делать с языком, закатившимся в горло?

– Твоя очередь!..

Совершенно непонятно, кто вложил в руку Габриеля камень: кто-то из тех, кто мечтает о Большом Ограблении Банков, но только не Кинтеро.

Кинтеро, как обычно, раздает команды. Ничуть не изменившимся ровным голосом.

Сволочь.

– Твоя очередь, слабак! Ну!..

Камень сидит в пальцах, как приклеенный. Чтобы избавиться от него, стряхнуть с рук, нужны определенные усилия. Кажется, у него получилось!..

Но Габриель радуется недолго – ровно до той секунды, когда камень снова опускают ему на ладонь: это сделал дурак Мончо. А дурак Начо больно толкнул его в плечо. А дурак Осито наступил на ногу. И только Кинтеро ничего не предпринимает, он —

самый умный из всех.

– Ты как будто не хочешь напрячься? – ласково спрашивает Кинтеро у Габриеля.

– Отпустите меня, – шепчет Габриель.

– Смотрите-ка, он расклеился, – в голосе Кинтеро слышны торжествующие нотки: «ну, что я вам говорил!»

– Разнюнился! – подхватывает Мончо.

– Распустил сопли, дерьмовая башка! – подхватывает Начо.

Осито давит на ногу Габриеля сильнее и сильнее.

– Давай, сделай это!..

Давай, давай, давай!.. – гулом отдается в голове.

– Если не сделаешь – придется тебя убить. Такие у нас правила. Кто не с нами – не проживет и дня. Кто не с нами – пусть сушит кишки на солнце.

Вряд ли Кинтеро сам придумал столь напыщенную фразу. Подобные фразы выпускают на волю плохие парни из американских фильмов – и впору ответить ему такой же, подслушанной. Габриель заучил их не меньше десятка, и все они принадлежат не плохим, а хорошим парням, а хорошие парни всегда побеждают.

Он не может вспомнить ничего подходящего случаю.

Это из-за котенка, его тельце темнеет у ограды, и непонятно – жив он или нет. Это из-за котенка, из-за жалости к нему; от жалости голова Габриеля распухла и вот-вот треснет, она отказывается соображать. И лишь одна мысль перекатывается в ней, как засохшее семечко в тыкве, – что если Кинтеро и вправду приведет угрозу в исполнение?

Что если котенку уже не помочь, и Габриель пострадает напрасно?

Обмануть Кинтеро.

Не такой уж он крутой, он и книжек не читал, а Габриель – читал, и он не в пример умнее щербатой гадины, так неужели у него не получится обмануть Кинтеро?

Получится, еще как.

Всего-то и надо, что бросить камень. Размахнуться и бросить, но не в темного-рыжего пушистого малыша, а в сторону ограды. Ничего страшного в этом нет, вот и Осито не попал в котенка ни разу, – а старался. Габриель не будет стараться, он даже глаза закроет, а руку отведет подальше, пустит камень в небо, в белый свет, —

и все разом закончится.

Это – хорошая мысль. Счастливая, хоть и похожа на семечко в тыкве, еще одно. Один плюс один – будет два, их двое – Габриель и котенок, не волнуйся, малыш, все будет хорошо.