Страница 12 из 25
– Ну что, едем к нам?
– Нет, – неожиданно отвечает Фэл. – Я забронировала гостиницу, отвезешь меня туда?
– Зачем? – Габриель огорчен и растерян. – В доме полно места, и я приготовил комнату для тебя. Ту самую, в которой ты жила в прошлый свой приезд. Кабинет, где полно пластинок, помнишь?… И потом – мама. Она знает, что ты в Городе, и расстроится, если я вернусь без тебя.
– Ничего не расстроится. Она меня терпеть не может.
– Это совсем не так…
– Это так. И мы оба прекрасно знаем, что это так. И давай не будем создавать неприятных ситуаций – ни для нее, ни для меня.
Габриель подхватывает чемодан и направляется в сторону вокзала, Фэл едва поспевает за ним.
– Не сердись. Я просто хочу, чтобы все устроилось самым лучшим образом.
Фэл права, нельзя закрывать глаза на существующее положение вещей: мать Габриеля терпеть не может свою золовку, корни этой неприязни неясны. Быть может, все дело в странной, по мнению матери, профессии Фэл («корчит из себя жрицу науки, тоже мне, лучше бы детей рожала!»), в ее одиночестве, незамужнем статусе и небрежении к мужчинам; в родстве с покойным мужем, а жизнь с ним была не сахар. Но главная составляющая неприязни – банальная материнская ревность.
Мать ревнует Габриеля к длящейся годами переписке с Фэл.
«Что ты там строчишь все время? лучше бы уроками занялся!» – говорила мать, когда Габриелю было двенадцать.
«Ничему хорошему она тебя не научит», – говорила мать, когда Габриелю исполнилось четырнадцать.
«А если научит, то только всяким извращениям и гнусностям, где ты прячешь эти грязные листки, ну, покажи, хоть один!», – говорила мать пятнадцатилетнему Габриелю. Пассажи о гнусностях – творчески переработанное наследие неистовой Соледад, в исполнении матери они выглядят не слишком убедительно.
Ни единой страницы так и не попало в чужие руки – если Габриель чему-нибудь и научился в жизни, так это хранить эпистолярные тайны, спасибо Птицелову, спасибо Фэл. И бедная, бедная мама!.. Она отошла в мир иной в твердой уверенности, что благодаря подметным усилиям золовки Габриель пошел вовсе не по тому пути, по которому должен идти настоящий мужчина.
Он – еще мягче своего безвольного отца, еще мечтательнее.
И что это за работа – содержать убыточную книжную лавку, целыми днями дышать пылью и выковыривать жуков-древоточцев из складок одежды.
Бедная, бедная мама!
Она умрет внезапно, во сне. «Остановка сердца», констатируют врачи, может ли совершенно здоровое сердце взять и остановиться? Мама никогда не жаловалась на боли (не то, что отец), но умерла, как и он, – от сердечной недостаточности.
– Это не сердце, это одиночество и непонимание, – заявила Габриелю Мария-Христина. – С тобой она была одинока, и ты не проявлял в ней никакого участия, недоумок. Если бы я была рядом, ничего подобного не случилось бы…
Если бы ты была рядом, мог бы сказать Габриель, но ты не была рядом. Ты умотала из дома в восемнадцать, не звонила и не писала месяцами, забывала поздравить маму с Рождеством и днем рождения, а если и появлялась, то только затем, чтобы вытянуть из нее бабло на свои прихоти. И после этого ты говоришь об участии?…
Он мог бы сказать это. Но не сказал.
Фэл не приехала на похороны, зато прислала немного денег и приглашение пожить у нее.
«Спасибо, – ответил Габриель, – напрасно ты выслала деньги, но все равно спасибо. И за приглашение тоже спасибо. Ты же знаешь, я не могу оставить магазин, даже ненадолго. Кто будет заниматься книгами? Без меня они захиреют и зачахнут, ты сама говорила об этом год назад…»
…когда с вокзала они отправились не в гостиницу, а в магазин. Ведь Фэл и приехала для того, чтобы своими глазами взглянуть на магазин Габриеля. Без Фэл, без ее доброй воли, ни о какой книжной торговле нельзя было и помыслить. Тридцатиметровое помещение плюс подсобка (еще восемь метров) – в равных долях принадлежали Фэл и ее покойному брату. После его смерти Фэл оказалась единственной наследницей, но зачем ей тридцать восемь квадратов в другом городе, в другой стране? Так и возникло решение сделать их владельцем Габриеля, «это подарок, дорогой мой. Совсем крохотный, учитывая все то, что ты сделал для меня».
– Но что я сделал для тебя, Фэл?
– Твои письма. Я счастлива, когда они приходят. Я чувствую себя такой живой…
– Совершенно необязательно, Фэл… Я писал тебе, потому что… Ты и сама знаешь почему.
– Все останется по-прежнему?
– Конечно.
– Даже теперь, когда ты совсем взрослый и у тебя своя жизнь?
– Даже теперь.
В витрине выставлены большие альбомы с фотографиями, перед которыми просто невозможно устоять: виды животного и растительного мира, светящиеся тела небоскребов, мосты, автомобили, оружие – холодное и огнестрельное, ювелирные украшения.
– Это для того, чтобы привлечь потенциальных покупателей, – объясняет Габриель.
– Разумно.
Самые ходовые, по мнению Габриеля, издания – на уровне глаз.
– Я бы поставила сюда еще и триллеры с ужастиками. Людям почему-то нравятся ужастики, всякие там зомби и живые мертвецы. Кошмар!
– Зомби и есть живые мертвецы. Но ты права, это действительно кошмар.
– Не забудь про комиксы.
– Уже закупил двадцать разных наименований.
– А мой любимый Том Шарп?
Том Шарп – смешной английский писатель, Фэл потешается над его текстами полгода, она скормила их и Габриелю, чтобы тот по достоинству оценил специфический британский юмор.
– Он здесь, смотри. В твердом и мягком переплете и даже в суперобложке. Есть на немецком языке, если сюда заглянут немцы.
– А если заглянут французы?
– Французский перевод тоже имеется. Не волнуйся, ни один француз не уйдет без Тома Шарпа.
– Французы – крепкие орешки, – смеется Фэл.
– Ничего, я их расколю. Раз-раз, и готово. У меня есть свои соображения, как раскалывать французов.
– Ты мне расскажешь?
– Обязательно.
Подарочная полка, приготовленная и оформленная специально для Фэл: «Популярная астрономия», «Релятивистская астрофизика», каталог нейтронных звезд, нобелевская речь Энтони Хьюиша[4], ротапринтное издание «Системы мира» Лапласа; брошюра «Что мы знаем о Магеллановых Облаках?», «Теория внутреннего строения и эволюции звезд» в трех томах, коллекционный сборник снимков, сделанных телескопом Kueyen VLT Европейской южной обсерватории в Чили (Фэл стажировалась там на заре туманной юности).
Kueyen VLT! – она так растрогана, что едва не плачет.
– Потрясающе, дорогой мой! Скажи, ты сделал это для меня?
– Ну… не то чтобы только для тебя. Люди до сих пор интересуются звездами.
– Правда?
– Представь себе.
– Пожалуй, я куплю у тебя фотоальбом. И нобелевскую речь Хьюиша.
– Зачем тебе чья-то нобелевская речь? Впору подумать о своей собственной. Я верю, что тебе придется произнести ее, рано или поздно.
– Льстец! – Фэл треплет Габриеля по затылку. – Я не настолько значимая величина в науке.
– Значимая, очень значимая. Для твоего глупого племянника – уж точно.
– И вовсе ты не глупый. И магазин у тебя получился замечательный. Очень уютный. Поверить не могу, что это тот самый малыш Габриель, которого я безбожно отшлепала когда-то! Помнишь?…
Еще бы он не помнил!
…Священник, в чей рот залетела пчела; остальные насекомые, ринувшиеся в щели гроба, чтобы успеть на уходящий поезд. Это воображение подсунуло Габриелю сказочку про поезд, на котором отец отправится в небытие, до свидания, папа, счастливого пути!..
Счастливого пути!
Вот что сделал тогда Габриель: помахал рукой комьям земли, падающим на гроб. И улыбнулся.
Когда все было кончено, они потянулись к центральной аллее кладбища: мама впереди, Мария-Христина с темной лошадкой Хавьером – следом, а диковинная тетушка Фэл и вовсе пропала куда-то. Габриель позабыл думать о ней, сосредоточившись на мыслях про пластинки, старые цирковые плакаты и сигары, что теперь будет с ними? Никому они не нужны – мама не любит цирк, а Мария-Христина всегда называла пластинки старьем и никчемным хламом, кто теперь помнит какого-то Марио Ланца, кто возбудится на какую-то Марию Каллас?…
4
Э. Хьюиш – английский радиоастроном.