Принцип Парето

Она упала на заднее сидение такси, сотрясаясь от холода и беспокойства о том, что так непростительно опаздывает, когда часы показывали уже двадцать минут двенадцатого. Её колотило от соприкосновения ледяного воздуха в старом, неприятно пахнущем автомобиле с мокрым пучком её волос и от едва сдерживаемого плача. Казалось, всё то, что копилось в ней все эти дни и не находило выхода, неосознанно заткнутое куда-то на периферию внимания и панически заваленное сверху другими мыслями и заботами, наконец вырвалось наружу и было сильнее всех сдерживающих механизмов. В глазах Анеты закончилась соленая влага, но горло все ещё сковывал спазм, а по телу пробегала колючая волна.

В какой-то момент, когда за запотевшим окном строения складов и индустриальных пространств сменились плоской пустотой полей, и такси миновало перечеркнутый указатель «Прага», ей показалось, что она не сможет. Что не найдет в себе сил присутствовать на похоронах. Она была не в себе и не была способна взять себя в руки, но машина с неизменной скоростью неотступно мчала её вперед, и эта необратимость вместе с гложущим её чувством вины и пониманием обязательности её присутствия сокрушительно давили сверху. Анета едва не потребовала у таксиста развернуться и возвращаться в город, когда в её кармане зазвонил телефон. На экране высвечивалось длинное «Войтех, М., детектив, криминальная полиция».

— Алло, — слабо выдохнула Анета, сглатывая ком.

— Госпожа Блага? — раздалось взволнованное из трубки. — Вы живы? Целы?

— Да. Я… да. — Она подняла взгляд на электронные часы в панели приборов, те показывали 11:57. — А что?

— Я не увидел Вас среди прибывших на мессу. Господин Фолькман заверил меня, что Вы должны быть, потому я… заволновался.

Анета закрыла глаза и едва сдержалась, чтобы не фыркнуть недовольно. Конечно, самому господину Фолькману в голову не пришло забеспокоиться о том, что с ней могло что-то случиться.

— Просто немного… — она открыла глаза и снова посмотрела на часы — 11:58 — прицениваясь, — Немного опаздываю.

Когда Блага, ступая на носочках и неловко согнувшись, пытаясь раствориться в пространстве и времени, прокралась внутрь церкви, служба уже началась и шла какое-то время. Не желая привлекать к себе внимание собравшихся скорбящих, она села на край последнего ряда и притихла там, не рискуя шевелиться и даже неосознанно задерживая дыхание. Отсюда ей было видно бессильно опустившего голову отца Гелены в первом ряду, с краю, справа от прохода; груду белых цветов на темном дереве гроба; непослушную волну волос, скользнувшую на мягко улыбающееся с фотографии лицо Марешовой. Она отчетливо видела и слышала отпевающего священника, различала отдающиеся под невысоким сводом сдавленные всхлипы и приглушенный шепот; улавливала легкий запах растаявшего парафина и даже неуловимый бумажно-пыльный аромат растрепанных молитвенников, разложенных на скамьях. Её взгляд скользнул через проход и выцепил среди прочих голову Эрика. Он сидел в первом ряду слева, словно был настолько близким Гелене другом, что заслуживал этого церемониально отведенного места.

Анета рассматривала, как туго ворот рубашки обхватил его шею, как слиплись обильно сдобренные гелем волосы на затылке, как раз за разом он поднимал руку, чтобы, похоже, немного ослабить узел галстука, и понимала, что ненавидит его. Она не понимала, как могла быть близкой — телесно и духовно — с этим американцем, как могла искать его компании и испытывать определенное вожделение; ей было дурно от самих этих мыслей, они были не к месту и пробуждали в ней тупую, требующую немедленного выхода злость. Винила ли она Эрика Фолькмана в смерти подруги? Блага опустила взгляд на носки собственных сапог и была вынуждена признать, что отчасти да. Так или иначе, цитируя самого главреда «Файненс», Гелена была его корреспондентом, она вела одобренное им расследование для его журнала, и кто, как не он, был виновен в том, что она зашла так далеко.

Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Ей казалось, она сейчас снова разрыдается. Нужно было на что-то отвлечься, и Анета подняла голову и снова оглянулась. В нескольких рядах перед собой, на последней занятой посетителями скамье она увидела Милослава Войтеха. Блага даже удивилась тому, как уверено и быстро признала в широких плечах и объемной дутой куртке детектива. Словно почувствовав её взгляд, полицейский оглянулся. Его темные глаза сфокусировались на ней, и он коротко кивнул в знак приветствия.

Что он здесь делал? Надеялся увидеть среди приглашенных на поминальный обед убийцу, намеревался кого-то вскользь допросить или ожидал получить от неё, Анеты, ответ? Ей казалось, что только служил излишним напоминанием об обстоятельствах трагедии. Его присутствие давило сильнее притаившихся рядом с церковью телевизионщиков. Он пугал её, но уже не безосновательно, как в утро первой их встречи; теперь он был физическим воплощением её страха перед смертью, материальным напоминанием о том, что это не ночной кошмар и пробуждение не настанет. Его затылок, который Анета рассмотрела и уже не могла не видеть, куда бы ни отводила глаза, заставлял её мысленно возвращаться в вечер накануне, становиться перед непомерно тяжелым вопросом: решиться или не решиться на ловлю на живца?

Понимание того, что она одинаково рисковала, — пойдет она на сотрудничество с детективом или останется в стороне — вовсе не служило аргументом ни в одну, ни в другую сторону. Оно лишь усугубляло паническое и неразумное желание броситься наутек: прочь из Праги, Чехии, Европы, порвать связи со всеми, — с Эриком Фолькманом и журналом «Файненс» в первую очередь, — уволиться с работы и сменить имя, цвет волос и гражданство в паспорте. Страх лишал возможности трезво рассудить и взвешено принять решение, он парализовал мозг и тело, загоняя Анету в уголок сознания. Он ограждал её от восприятия реальности, запрещал даже приближаться к предположению того, что она могла бы согласиться.

Блага позволила этому страху пробиться из-под обвалившихся на него усталости, сонливости и занятости, и теперь едва совладала с собой. Она мелко дрожала всем телом, нервно переминая пальцы и часто подергивая ногами; неспокойно оглядывалась по сторонам в поисках чего-то, на что могла бы отвлечься, но взгляд постоянно наталкивался на сокрушенно свешенную голову отца Гелены и её обрамленную простой рамкой фотографию. И от этого ей становилось всё больше не по себе.

— Здравствуй, — негромко произнес Эрик, подходя к ней сзади, отчего Анета резко вздрогнула и сдавленно ахнула. Она не представляла, как сумела продержаться всю службу и дорогу от церкви до дома супругов Марешовых, не убежав трусливо и не сорвавшись на слезы. Но была на пределе, и появление Фолькмана грозило подтолкнуть её к точке невозврата. Он стоял со скорбным лицом и потряхивал содержимое своего стакана. — Касательно вчерашнего. Что ты говорила? Что ты нашла?

Блага покосилась на него и, не сдержавшись, в отвращении скривилась.

— Сейчас не место и не время, Эрик, — злобно процедила она.

О чем, черт побери, он вообще беспокоился? Достаточно ли убедительным в своем трауре выглядел на похоронах, насколько резонансным — а раз так, продаваемым — получится его следующий выпуск журнала, или возместит ли страховая стоимость сожженного автомобиля? Поделиться с ним информацией вдруг ощущалось как бросить ему под грязь ботинок что-то действительно стоящее, по-настоящему способное помочь.

Эта формулировка прошибла Анету насквозь. Пусть она не была способна успокоить надрывные рыдания матери Гелены, отменить мертвенную бледность осунувшегося отца, вернуть им дочь или хотя бы немного притупить боль, но она могла предупредить возможные последующие потери. Кто знает, сколько ещё ввязано или ввяжется в это дело, скольких будут вот так же оплакивать — как сегодня Марешову, как где-то Давида Барту и Вита Элинека, как Тадеаша Седлака, Камила Гавела, Штепана Блажека, Хансля Бирмана и Анну Гавриленко — если убийцу и его лишенных рассудка в своей жажде богатства заказчиков не остановить?