Страница 10 из 19
Он вспоминает, как неделю назад они шли по набережной и все ели сахарную вату: и дети, и взрослые. И его родители, и брат. И он понял, что должен, обязан получить свою сахарную вату: это был его кусок жизни, которого он не должен был лишаться. Родители упрашивали его отказаться, но он стоял на своём. И вот ему купили порцию ваты, он с удовольствием съел ее, а на следующее утро у него опухли веки и началась такая аллергия, что ему вызвали скорую. И вот машина увозила его в больницу, в Феодосию. А он почти в слезах провожал глазами такие знакомые уже корпуса, холмы, кипарисы… На море был шторм, огромные волны разбивались о берег, дул ветер, его мир рушился и катился в пропасть.
В больнице ему вкатили такой укол, что он долго потом не мог лежать на спине. Его поместили в одиночную палату. Мама дала ему с собой книгу – «Четвёртая высота», страниц 150. Он прочёл книгу за день. И начался кошмар скуки.
Минуты превратились в часы, часы – в дни, дни – в недели. Он проваливался в чудовищную, страшную вечность. Он лежал в каком-то мраке один, как в космосе. Иногда его звали на процедуры, тоже какие-то дурацкие. Ему понравился только кислородный напиток.
Но вот ему стало получше, он вышел в коридор… И с удивлением обнаружил, что и в этом странном мире есть люди. Там тоже стояла какая-то полутьма, но везде кипела жизнь. Дети играли у подоконников, у стен. Он отважился на путешествие в другой конец широкого коридора, похожего скорее на зал. Это было как хождение за три моря. Он шёл медленно и долго, поражаясь на каждом шагу. Это был другой мир. Там совсем маленькие дети играли в игрушки на полу. У них были человечки, солдатики, дома, машинки. И человечки эти жили в городах и ездили на машинах. Дети играли в ту же игру, что и он с братом в Москве.
Сколько жизни было вокруг! Почему он раньше ее не замечал? Потому что закрылся от мира своей болью. Он смотрел на играющих детей тоже с какой-то жаждой и завистью. Он хотел быть с ними, одним из них… Но стена страха, робости и отчаяния удерживала его в своем одиночестве. Ему понадобилось много лет, чтобы сломать эту стену.
Ему с самого начала сказали, что он проведет здесь, по крайней мере, неделю. И он думал, что не доживет, что скука и одиночество убьют его окончательно. Хотя это существование он и не воспринимал как жизнь: оно было адом. Он стеснялся не только пойти играть к другим детям, но и попросить книжку у кого-то из персонала. Нет, он даже не стеснялся. Ему просто не приходило это в голову. Одиночество – самый страшный ад.
Такой же ад пережил он и несколько лет спустя, когда родители впервые отправили его в летний лагерь. Еще в автобусе он сразу выбрал одиночное место спереди, слева, у окна. Он снова жаждал видеть всё, что было за окном, и снова боялся людей. В лагере тоже кипела вокруг жизнь: дети болтали друг с другом, играли в мячик, в одно касание от стены. Он дико завидовал им, неимоверно хотел играть и быть с ними – и снова ему даже в голову не приходило к ним подойти. Ему почему-то казалось, что они сами должны его позвать. Они ничего не имели против него, но считали, что раз он ходит один, то сам, наверно, этого хочет и тревожить его не надо.
Вскоре у него начался жуткий конъюнктивит, и его перевели в изолятор медпункта. И снова всё повторилось: ему дали какую-то книжку про пионера-героя, он прочёл ее минут за 20. Он перечёл книгу несколько раз, но потом это надоело, и потянулись долгие, бесконечные, страшные часы пустоты и одиночества. К нему приходили дети из его отряда, заглядывали в окно (он жил на первом этаже), спрашивали, как он там.
– Нормально, – едва слышно отвечал он, опуская глаза.
И они уходили.
Ему даже в голову не приходило попросить их побыть с ним еще немного – ну или принести ему побольше книг. Бывало, он выходил в туалет через коридор, остро и жадно впитывая в себя по дороге незнакомые запахи лекарств. Там, за дверьми, в других палатах, шла жизнь, были люди. Андрей припадал к дверям, не решаясь туда войти, с кем-то пообщаться. Иногда ему попадались разные медсёстры в белых халатах, с нормальными, открытыми лицами… Но он и с ними не решался заговорить или о чем-нибудь попросить.
Ночью ему приснился сон. Он дома, в Москве. Стоит в своем подъезде, любуется игрой светотени, счастливыми солнечными зайчиками, слушает звуки двора. Зовёт брата поиграть, даже дразнится. Ему весело, он знает, что брат сейчас выйдет, они будут гулять вместе и придумывать разные истории – про клады, про человечков, про путешествия. И брат выходит, и солнце светит ярче, и красные, синие, желтые, зеленые пылинки кружатся в его лучах так дружно и красиво…
Когда утром он открыл глаза и увидел сверху потолок изолятора, ему захотелось кричать от отчаяния – но он лишь тихо и долго плакал в подушку. В тот же день приехали родители и брат и увезли его домой.
Как бы то ни было, тогда, в Феодосии, он поправился намного скорее, чем ожидалось. Может быть, помогла его жажда… Мама забрала его уже на третий день. Огромное жаркое солнце вкатилось, вломилось в его ад, превратив его в рай.
…И вот он идёт от корпуса на пляж, и смотрит на горы. Он слышал, что им много миллионов лет. И он думает: как это возможно? Есть ли у гор душа? А что, если бы он был этими горами? Стоял бы гигантский, тяжеленный, такой величественный и такой неподвижный. Такой мудрый и всё видевший, но такой немой. Такой могучий, но не способный даже пошевелиться. Он жил бы миллионы лет, он был бы бессмертен. Он знал бы всё, но ни о чём бы не мог поведать. Он мог бы любить и грустить, плакать и смеяться, но никому, ни единой живой душе не смог бы об этом рассказать. И только художники и поэты пытались бы его почувствовать…
Нет, уж лучше быть маленьким и теплым человеком. Смертным, с короткой жизнью, но не таким безнадёжно одиноким. У него-то хотя бы папа с мамой есть и брат. И те летние девочки, и счастье от их гибкости и красоты…
Вот он вышел на море и впервые задумался о том, что если считать валы, то можно не уснуть, а сойти с ума. Но это тихое помешательство, это просто вхождение в бесконечность. Кто древнее – горы или море? А что, если бы он был морем? Море живое, в нем медузы и рыбы, в нем люди, в нем будут сегодня и те две девочки… Да, морем стать он бы не отказался. Вместить в себя всё, быть с людьми, с животными, но при этом жить вечно.
Теней почти не было, жара становилась невыносимой. Было градусов 35. Андрей пошел в парк писателей. Он играл там раньше с семьей в настольный теннис. Но вот он отошел от столов и направился по незнакомой тропинке. Лес вокруг становился всё чаще. Он уже с трудом пробирался сквозь заросли, но именно это ему и нравилось: жажда звала его. Вдруг он увидел перед собой какую-то то ли лужу, то ли дыру. Он решил, что в длину она не больше метра. Он слегка разбежался и хотел было уже ее перепрыгнуть, но вдруг чьи-то большие сильные руки поймали его в последний момент, уже в воздухе.
– Стой! – прокричал хозяин рук…
– Что?.. – ошеломленно спросил Андрей.
– Там яма. Огромная яма. В длину метров пять.
– Так… А что в яме?
– Провал в канализацию. Оттуда уже не выбраться.
Андрей пораженно смотрел на сторожа, на сияющий, лучезарный мир вокруг, на это жаркое южное лето, глянцевую зелень… И думал о том, как он бы прямо сейчас тонул, задыхался в омерзительно вонючих фекальных массах. Как еще минуту спустя он умер бы от отвращения, а лишь потом наступило бы удушье. И всё это посреди сверкающего солнца, тепла, покоя, гармонии, целого мира живой красоты. И он почувствовал вдруг, что мир открыт в любую сторону: и в сторону безграничного счастья, и в сторону чудовищной смерти.
Внезапно он побежал прочь… Даже не от ямы, а именно от этого осознания. Мир предал его, надругался над его доверием, открытостью. Но разве не то же самое было с сахарной ватой, обещавшей радость, но вместо этого погрузившей его в ад на бесконечные три дня?.. Он остановился, пораженный этой тайной. Мир оказался коварнее и страшнее, чем он думал. Но именно это оттеняло его красоту. Это напугало и заворожило еще больше, жажда лишь росла.