Крепь

– Земляки твои? – шепотом спросил Тарас у Амира. Тот отрицательно покачал головой:

– Крымские, – сказал он с некоторым пренебрежением.

Всадники, так поразившие своим видом не только Тараса, но и французов, прозвавших этих кавалеристов за рассылаемые ими стрелы «купидонами», входили в Симферопольский коннотатарский полк из бригады генерала Кутейникова. Эта бригада, скрытно прибывшая к месту боя, и решила его исход в пользу русского арьергарда.

Впрочем, не только конные лучники атамана Платова принесли русскому оружию первый заметный успех в этой войне. Сказалась еще и самоуверенность неприятеля, который ни в первый, ни во второй день боев, когда противостоящий ему казачий корпус был усилен еще и регулярными частями, не сосредоточил в один кулак все свои силы, рассчитывая, что русских можно победить одним пальцем. Так, командир французского авангарда Латур-Мобур из трех имеющихся у него кавалерийских дивизий задействовал только одну – Рожнецкого, Рожнецкий из двух своих бригад выдвинул вперед только бригаду Турно, тот, в свою очередь, из трех своих уланских полков два попридержал, отправив вперед только третий полк Радзиминского, который тоже оставил резерв и далеко вперед отпустил эскадрон Суминского. Впрочем, такое распыление сил отчасти можно было объяснить и тем, что польско-вестфальско-саксонский конный корпус француза Латур-Мобура[7] уже тогда на опустошенной казаками территории столкнулся с тем, чтобы накормить огромную массу лошадей, многие из которых в буквальном смысле превращались в дохлых кляч, и некоторые кавалеристы авангарда уже плелись пешком с седлами на плечах. Специфику скифской войны Великая армия ощутила с первых же недель.

Тарас с Амиром двинулись дальше на рассвете, рассчитывая, что столь ранней порой меньше вероятность повстречать военных, да и просто легче ехать – проливные дожди сменились ужасной жарой. Однако время, когда следует отправиться в путь, они выбрали неудачно. Впрочем, от судьбы не уйдешь. Среди Радзивилловских латифундий не миновать было того широкого открытого поля возле села Городея, где их путь пересекся с отступающим к Несвижу русским арьергардом. Они были аккурат посреди поля – больше двух верст от ближайшего островка леса, когда из низины справа от них появилось сначала облако пыли, потом выехали несколько всадников с пиками, а потом перед их глазами начала вытягиваться длинная колонна. За несколькими сотнями всадников шла пехота, вереницей тянулись подводы, упряжки по шесть лошадей везли пушки и зарядные ящики. Спрятаться было негде, зеленая рожь не поднялась еще и до колена. Колонна русского арьергарда была не столько длинной, сколько широкой. Потому что по самой дороге пылили только упряжки, а пехотные батальоны и казачьи сотни двигались по обеим сторонам от нее прямо по этой ржи, будто в грязных сапогах по дорогому ковру. Отступая и оставляя территорию неприятелю, арьергард заодно губил будущий урожай. Несколько всадников (уже было отчетливо видно, что это казаки) отделились от колонны и прямо через поле поскакали к Тарасу с Амиром.

– На что мы им, а? – с отчаянием пробормотал Тарас.

– Телегу свою хотят назад забрать! – съехидничал в ответ Амир.

– А давай скажем, что ты этот, крымский из их войска (ты ж такой же, только без лука), что ты, дескать, уже мою фурманку забрал, ведешь вместе с возничим до своих, а? – заработала несколько неуклюже смекалка Тараса, однако Амир на это отрицательно помотал головой.

– Эй, кто такие? – весело спросил один из казаков, и, не дожидаясь ответа, заявил:

– Мы забираем вашу подводу. Под квитанцию. И лошадей.

Услышав это, Амир сразу сузил глаза, погладил своего скакуна по шее, словно убеждаясь, что тот пока еще принадлежит ему. Мысль о том, что может быть иначе, совершенно недопустимая, заставила его в ту же секунду хлестнуть любимого коня плетью, пуская с места в галоп, прочь от охочих до чужого казаков. Те и опомниться не успели, а уже был упущен момент для того, чтобы хоть с какими-то шансами на успех пуститься в погоню на не очень свежих и увешанных вьюками лошадях.

Для порядка один из казаков пальнул по исчезающему в пыли беглецу из пистолета, но товарищи только посмеялись над его промахом, а другой наставил ствол на Тараса, для которого поступок Амира был, наверное, еще более неожиданным, чем для казаков. Бедняга настолько правдоподобно хлопал глазами и пожимал плечами, что ему поверили, будто он этого татарина и знать не знает, так, попутчик.

Всю дорогу, пока конфискованная подвода с впряженной в нее конфискованной лошадью пана Константина тащилась через поле к новому месту службы, осмелевший Тарас пытался уговорить казаков забрать у него только подводу, но оставить лошадь, в конце концов, он даже начал торговаться. «Хлопцы, вы лучше гроши возьмите, сто рублей дам!» – эта фраза едва не сорвалась у него с языка, но он вовремя осекся, подумал, что услышав про деньги, казаки заберут у него все подчистую и хорошо, если оставят живым. Поэтому когда Тарас, ведший свою лошадь в поводу, оказался уже возле самой русской колонны, где ему обещали выдать бесполезную квитанцию, он уже просто плакался, жалея сам себя и понимая, что казаки его совсем не слушают.

Тем не менее, его слушали очень внимательно.

Пан Константин узнал Амира, своего ловчего, обернувшись на звук выстрела. Он узнал его по тому, как ладно тот сидит в седле, узнал своего скакуна под ловчим, по тому, как стремительно тот стелется над полем, выворачивая копытами из пашни комья земли вместе с зеленой рожью. Чуть позже он узнал и Тараса, своего чашника. Все-таки его слуги шли туда, куда он им велел.

– Что же я пану скажу, ироды? Такую ладную лошаденку сгубил!

Письмо от панны Ядвиги до пана сгубил, теперь вот и лошадь! Казнит меня пан, не нужна ему ваша бумажка, не поверит он ей, и слова мои про старого пана и панну Ядвигу, дескать, живы здоровы, ему не нужны, ему письмо нужно от панны. Панна старалась, писала, а я, растяпа… Горелка проклятая виновата, не нужно было ее после лаконского из ведра пить… Услышав это, пан Константин, шагавший совсем рядом в колонне пленных, окончательно решил не выдавать себя. Он подставил раненому улану, которому помогал идти, другое плечо так, чтобы оказаться с противоположной от Тараса стороны. С разбитым лицом, босой, униженный, в одном исподнем – он не мог допустить, чтобы собственный слуга увидел его в таком виде. А самое главное он узнал: и жена, и даже ее отец «живы здоровы». Передать через Тараса весточку родным о себе? Нет, пусть лучше ничего не знают! Он и сам бы хотел навсегда забыть, как сдирали с него сафьяновые сапоги, снимали походный кунтуш и богатый жупан казаки, смеясь над его «сарматским» видом.

– Что, пан, куда ж ты полез? Помогли тебе твои ляхи? – сказал, подъехав к ним и распознав в пане Константине вовсе не военного, а местного шляхтича, казачий хорунжий, такой же дикарь, как и казаки, только вместо бороды более длинные усы. Он не остановил грабеж, велел лишь дать пленному хоть что-то взамен. Но те дырявые сапоги, которые сунули гордому шляхтичу, оказались на два размера меньше его ноги, и пришлось идти босиком. Практически все вновь обретенные боевые товарищи пана Константина, попавшие в плен, перед этим были ранены. Он сам был обезоружен, когда потерял сознание от падения.

До сих пор кружилась голова и тошнило. Но он вместе с другими легко ранеными шел пешком, как могли, помогали друг другу. Ночь, которую пришлось провести в Мире в мерзкой еврейской корчме на полу, была ужасной, он почти не спал. Утром, когда русские записывали фамилии пленных, чтобы передать Рожнецкому, и поляки могли бы через парламентеров отправить им личные вещи, пан Константин не назвал себя, и его так и записали: «Мятежник, присоединившийся к польским уланам». Желание жить поддерживала только твердая вера в то, что неудача случайна и скоро все изменится. Эх, если бы его увидел Амир! Верный ловчий помог бы бежать, отдал бы пану своего коня, а сам остался…

7

Кавалеристы именно этого корпуса – саксонские кирасиры Лоржа, уланы Рожнецкого, находятся в центре композиции знаменитой панорамы «Бородинская битва» Ф.А. Рубо.