Крепь

Что же касается других офицеров, то с ними все было проще. У большинства их поношенные мундиры, подпоясанные дешевыми нитяными шарфами, были сшиты из грубого ворсистого солдатского сукна. Новый начальник Тарлецкого майор Быков, крупный, грузный, с темным, почти черным лицом, большим ноздреватым носом, толстыми губами и осоловевшими глазами тоже явно жил на одно лишь жалование. Майор был из тех старых служак, циников и пьяниц, которые уже нисколько не скучают по жене, а если когда и напишут ей в вотчинную деревеньку, то разве что сильно проигравшись в карты.

Капитан Овчинников, командир первой роты, маленький, жилистый и тоже уже не молодой, откинув голову, как певчая птичка, назад и к плечу, что-то с постным выражением на лице говорил своему приятелю, остроносому и розовощекому командиру второй роты, заставляя того давиться от смеха. У Дмитрия сложилось впечатление, что капитан Овчинников всегда говорит тихо, что, возможно, является признаком ума. Вообще за столом было не слишком шумно, это несколько удивляло Дмитрия. Казалось, давно привыкшие друг к другу офицеры занимаются привычным делом. Это было не совсем то, что было нужно Тарлецкому, ведь он устроил это застолье еще и для того, чтобы быстро разузнать все, что ему поручил узнать загадочный господин Майер (в голове даже невольно составлялась ассигновка по отнесению сегодняшних расходов за счет Особенной канцелярии). Чтобы расшевелить гостей, Тарлецкий попросил наполнить бокалы и провозгласил тост:

– Господа! Я хочу выпить за девятнадцатый егерский полк, волею судьбы ставший для меня теперь и семьей, и домом, за его офицеров, столь радушно меня встретивших. Я не сомневаюсь, что нам приятно будет служить вместе. За вас, господа!

– Ура! За девятнадцатый егерский! – подхватили офицеры, поднимаясь со скамеек с бокалами и кружками, в которых было налито уже не шампанское.

– А что, господа, вы мне расскажете про полк? – спросил Дмитрий, когда офицеры вновь сели за стол. – Я слышал, что некоторые солдаты здесь отказывались принимать православное причастие?

– Ерунда, – негромко сказал Овчинников, – наши ребята принимают даже мозольную жидкость и дорогие духи, попадись они им только.

– Так что и причастие от отца Василия принимают, он их всех в правильную веру оборотил.

Сидевший рядом с Овчинниковым поручик Полозов, прыснул со смеху, чуть не ударившись лбом о стол, но тут же поднял голову и добавил:

– Да нет, Дмитрий Сигизмундович, полк у нас неплохой, и батальон как батальон. И пороха некоторые уже понюхали, и на смотрах не последние. Одним словом, служить можно. Да вам лучше всех господин майор расскажет, он больше всех лиловый воротник носил[5].

– Да уж, понюхал я табачку в Пресновской крепости, Дмитрий Сигизмундович, эвон как нос раздуло, – словно нехотя, взял слово Быков и все сразу притихли, предвкушая отменное развлечение. – А порох тут нюхали, как изволил похвастать поручик, только те, кого в полк из других частей перевели, вроде вон капитана Княжнина, по нем сразу видать, какой ландскнехт…

На «ландскнехта» Княжнин вовсе не обиделся, наоборот, впервые за вечер улыбнулся.

– Мы ведь до лета 1808-го в Сибири стояли, по дюжине крепостей разбросанные, иные друг друга в глаза не видели, не то что Наполеона, – продолжал Быков. – Зато, как двинулись на запад, так сразу в Европу, в огонь! Воевать с Австрией…

Вспоминая эту «войну», когда Россия обозначала выполнение своих Тильзитских союзнических обязательств перед Францией, офицеры, сидевшие за столом, заулыбались.

– Славное было время! После нашей-то глуши, – вспомнил капитан Овчинников, – мощеные дороги, каменные сараи под черепицей, фрау в полосатых чулочках, колбаса… и жалованье идет не в ассигнациях, а серебром!

Однако боевые потери батальон понес, – с серьезным видом осадил капитана Быков и тут же пояснил для Тарлецкого: – Стояли мы както возле какой-то тамошней конфетной мануфактуры. Так вот один дурак из гренадерской роты захотел полакомиться, упал в чан с сиропом, да и утонул в нем. Насилу выловили, засахарился весь, как марципан.

– Как цукат, – сдерживая смех, тогда как все прочие сделать этого уже не могли, поправил поручик Полозов.

– Вам бы, господин поручик, только оконфузить старого майора, дескать, не знает, деревенщина, что такое марципан, – не обращая внимания на реакцию подчиненных, с деланным укором сказал Быков. – Так вот, сами вы оконфузились, а майор не ошибся: Марципан – фамилия того гренадера…

Новый взрыв хохота последовал за этой репликой Быкова.

– А я знал в Лиде одного жида, его звали Соломон Цукат, – тихо сказал капитан Овчинников.

– Нет, господа, я верно знаю: Цукат – это заводной жеребец нашего полкового адъютанта! – вставил поручик Загурский, сидевший рядом с Княжниным, после чего Полозов, наконец, упал лицом на стол и уже долго не мог подняться.

– Да, господа, – с трудом отдышавшись от смеха, заключил Тарлецкий, – уж в одном мне наверное повезло: с вами не скучно!

В разговор вступил командир гренадерской роты капитан Крауззе.

Этот офицер отличался превосходной осанкой и аристократическими чертами лица, окрашенного в какой-то неестественно ровный желтоватый цвет. И мундир у Крауззе был под стать – сшит явно не на капитанское жалование. Осушив очередной бокал, он, любуясь собой, возразил:

– Напротив, Дмитрий Сигизмундович, из рассказа господина майора вы можете заключить, что до сих пор именно что скука была нашим главным противником. Луцк, наверное, самый большой город, который мы видели за последний год. Никакого светского общества, только косо посматривающая напыщенная шляхта…

– А я наслышан, что и в борьбе со скукой у вас есть боевые потери? – попытался перевести разговор на интересующую его тему Тарлецкий и сразу почувствовал, что ее обсуждение не слишком приятно этому кругу офицеров. Те, кто был еще не очень пьян, перестали смеяться, многие предпочли вместо продолжения разговора отправить в рот кусок побольше и вроде как оставаться при деле, кто-то принялся набивать трубочку табаком. Полк накануне потерял своего командира, и какое бы нелепое недоразумение за этим не стояло, шутить по этому поводу было неуместно. Однако, видимо из уважения к новому штаб-офицеру, выказавшему сегодня столько щедрости, ему ответили, несмотря на очевидную бестактность вопроса. Говорить пришлось поручику Полозову, умевшему очень быстро переходить от безудержного смеха в совершенно серьезное состояние и обратно.

– Вы про случай с солдатской женой? Так то, скорее, не от скуки. У поручика Коняева к тому молодому егерю, мужу ее, давняя нелюбовь была.

– Городейчик, – подсказал фамилию новопреставленного из своего взвода поручик Загурский.

– Так вот, сей Городейчик был в команде новобранцев, при коей Коняеву довелось быть партионным офицером. По дороге из рекрутского депо в полк трое или четверо из партии дезертировали, один умер, еще несколько человек заболели горячкой и остались в госпиталях. Одним словом, Коняев привел в полк только три четверти партии, а по установлению и за потерю десятой части партионному офицеру следует гауптвахта. Так что Коняев за свою нерадивость был препровожден под арест до тех пор, пока все оставленные в госпиталях не соберутся. Последним выздоровевшим оказался Городейчик. Вот поручик и не мог ему простить месяца гауптвахты.

– А Городейчик бы помер от горячки, кабы его жена не выходила, Вероника, – добавил Загурский. – Она ведь за мужем увязалась, чтобы не стать наложницей своего пана. Тот, верно, не знал, что по российскому закону, ежели женатого солдата берут в рекруты, жене полагается воля, да еще земли следовало дать. Они на самом деле любили друг друга, и никаких поводов Коняеву Вероника не давала.

– Давайте, господа, за упокой души Андрея Григорьевича. Благороднейший был человек, от того и вмешался, и под пулю попал, – предложил майор Перепелицын и все выпили, не чокаясь.

– Право, стоит и разойтись на этом. Роты только что с перехода. Кажется, сейчас не самое уместное время устраивать пир горой, – впервые вступил в разговор Княжнин, словно нарочно для того, чтобы неприязнь к нему со стороны Тарлецкого переросла в ненависть. Однако, далеко не все считали застолье неуместным, и Княжнину тут же возразили: «Полно вам, капитан, завтра дневка!», а Крауззе, который давно уже посматривал на Княжнина, подбирая момент для того, чтобы что-то у него спросить, сказал:

5

До мая 1808 года цвет воротника и обшлагов в 19-м егерском полку был лиловым. С 1809-го года в егерских полках была введена единая форма с темно-зелеными с красной выпушкой воротниками и обшлагами. Полки отличались цветом погон и выложенным на них из шнурка номером дивизии.