Крепь

Через минуту Тарлецкий и Алесь поднялись по ступеням парадного крыльца.

– Я провожу вас в вашу комнату, коридор почти не освещен, – сказал Алесь.

Они прошли через короткий коридор перед вестибюлем, через вестибюль, где Алесь вооружился канделябром с тремя свечами, через самый темный коридор, что вел во флигель – Алесь чуть-чуть впереди, Дмитрий за ним – и вошли в небольшой тамбур перед комнатой, в которой четверть часа назад Дмитрий оставил господина Зыбицкого под присмотром своего денщика. Вдруг Алесь как-то резко, будто наткнулся на невидимую преграду, остановился и, медленно опуская подсвечник на пол, прошептал: «Боже мой»!..

– Что там такое? – спросил Тарлецкий, шагнув вперед, и его нога скользнула в липкой тягучей луже. Первой его мыслью было, что это кровь его верного Игната, убитого Зыбицким, но загадочный лунный свет, проливающийся в тамбур через окно, которое Дмитрий хотел загородить шкафом, освещал картину более жуткую, чем любая из тех, что могли появиться в его воображении.

В дверном проеме стоял человек. Что-то страшно неестественное, лишнее было в его фигуре. Дмитрий должен был сделать еще один шаг в сторону, чтобы увидеть горизонтально торчащий из груди несчастного полутораметровый предмет – огромный старинный двуручный меч, пригвоздивший к дверному косяку того, кого Тарлецкий и Алесь знали как господина Зыбицкого. Это был яростный, страшной силы удар. Широкий с зазубринами как у гигантского столового прибора клинок торчал откуда-то из намочаленной кровью бороды художника. Того трудно было узнать. Белое лицо, широко раскрытые глаза. Застывшие в выражении смертельного ужаса, они вылезли из орбит, казалось, до сих пор они были гораздо меньше, а самое главное, его короткая шея удивительным образом удлинилась. Клинок, очевидно, перебил гортань и позвонки, и грузное тело, висевшее на нем, как на гвозде, держалось теперь только на мышцах и коже шеи, вытягивая ее так, что казалось, еще немного – и голова вообще оторвется. Короткие, все в спекшейся крови, словно в грязи, пальцы левой руки обхватывали клинок, в правой руке удержался пистолет, зацепившийся курком за перстень на пальце. С бороды еще капала кровь, а длинная рукоять двуручного меча еще чуть-чуть покачивалась.

Это был тот самый или точно такой же меч, который Тарлецкий видел на стене гербового зала, и по поводу которого еще нафантазировал черную шутку, дескать, не желает ли пан Сакович применить это страшное оружие, чтобы избавиться от него…

Оцепенение, охватившее Тарлецкого и Алеся, прервал жалобный стон, послышавшийся из комнаты. Тарлецкий вздрогнул и, стараясь больше не ступать в кровавую лужу, прошел в комнату с выставленным вперед пистолетом. Игната он увидел только тогда, когда вошедший следом Алесь поставил канделябр на столик посреди комнаты. Денщик сидел на полу под окном, покачивая головой, которую обхватил обеими руками. Здесь же на полу лежал этюдник Зыбицкого, почему-то раскрытый.

– Что здесь было, Игнат? Кто убил художника? – спросил у него Тарлецкий, помогая подняться с пола.

– Не знаю, ваше превосходительство, не помню ничего, – чуть не плача сказал Игнат. – А нет, помню! Рожа страшная в окне! Черная, глазишшами по комнате зыркает, страсть господня! Я, ваше превосходительство, хучь и спужался, а сам к окну – прочь, говорю, скаженный, и крещу его… А тут мне сзади по голове как бахнет! Я, верно, замертво тут и упал, боле ничего не помню…

– Кто тебя ударил сзади? Не успел углядеть?

– Никак нет, ваше превосходительство! Верно, художник. Он что, убег, окаянный?

– Убег… Я тебе что велел – за художником следить, а не окна крестить!

– Виноват, барин, не углядел! – чуть не плакал Игнат, потирая голову, на которой отчетливо стала видна огромная шишка, а по виску покатилась капелька крови.

– Его могли ударить плашмя тем же мечом, – предположил Алесь, остававшийся на удивление рассудительным для такой ситуации.

– Черт возьми! – выругался Дмитрий, – Мне теперь понятно, пан Алесь, почему так поспешно уехал ваш батюшка!

– Неужели вы думаете, что это сделал он? – ужаснулся тот. – Ведь его вовсе не было в доме, когда это произошло.

– Он мог распорядиться это сделать. Кому еще была выгодна эта смерть? Художник мог дать показания против вашего отца.

– Но если так, отец помог бы ему бежать, зачем убивать его?

Тарлецкий должен был признать, что молодой шляхтич прав, но все равно мрачно бросил:

– Убить надежнее. Господи, теперь нет никаких сомнений, что Зыбицкий наполеоновский шпион! Вы знаете, что со мной сделает командующий, ежели дознается, что я держал в руках такого важного пленника и не смог доставить его командованию? А что мне теперь делать с вашей партией хлеба? Ваш батюшка убрался, так и не подписав купчие…

– Да, угодил я в историю… Верно говорят, что добрые дела наказуемы!

– Я позову слуг, надо все это убрать, пока не проснулась Ольга, – сказал Алесь.

– Помилуй, Господи… Вон его как! – ужаснулся Игнат, только теперь увидев Зыбицкого со страшным орудием смерти в шее. Тарлецкий окончательно понял, что Игнат ничего не придумал, а значит и не сможет рассказать ничего нового.

– Пистолет он забрал у тебя, Игнат, ты его, верно, даже не взял со столика, – упрекнул Тарлецкий своего денщика. Когда в комнату вернулся Алесь, позвавший кого-то из слуг, Тарлецкий извинился перед ним за излишнюю резкость.

– Нам надо не обвинять друг друга, а попытаться спокойно отгадать эту загадку, – примирительно сказал он.

Немного отойдя от шока, вызванного столь жуткой картиной, и попытавшись начать рассуждать логически, Тарлецкий понял, что это не так-то просто. Все в этом деле очень странно и ничего друг с другом не вяжется. Подняв с пола этюдник, он принялся перебирать уже однажды виденные рисунки, словно пытаясь найти в них разгадку того, что произошло, или просто чтобы успокоиться и начать строить версии. Казалось бы, все говорит о том, что была предпринята попытка освободить художника-шпиона – снаружи к окну приставили лестницу, изнутри вошли в комнату и стукнули по голове Игната. Но почему тогда Зыбицкого убили? Он ведь даже успел одеться, наверняка, чтобы бежать… А если все это было предпринято именно для того, чтобы его убить – то отчего столь дикий способ? Не проще ли было ударить его кинжалом прямо в постели или выстрелить через окно, а потом бежать?

Пришли заспанные дворовые: лакей, конюх (он же гайдук, встречавший Тарлецкого на крыльце), повар, женщина с ведром и тряпкой. Тарлецкий внимательно смотрел на них, он допускал, что Зыбицкого мог убить кто-то из слуг по приказу пана Саковича.

Одутловатое лицо конюха было все помято, без сомнения он, долго не меняя позы, спал на чем-то очень жестком и только что встал. Повар, на своем веку пустивший немало крови курам, гусям и свиньям, при виде мертвеца одной рукой ухватился за живот, другой прикрыл рот, но все равно не сдержался, добавив работы испуганно крестившейся девке. Лакей был слишком стар и тщедушен, чтобы суметь нанести такой удар, каким прикончили Зыбицкого.

Пока слуги, еще не зная, как им подступиться к покойнику, стояли вокруг него, Тарлецкий продолжал попытки выстроить какую-то логическую цепь. Он был мастер по разгадке дел, связанных с воровством казенных денег, и невольно с тем же аршином подходил и к этому случаю. Но тут было убийство… «Ежели исходить из правила искать того, кому это выгодно, то желать смерти лазутчика мог разве только пан Константин. Узнав, что скоро здесь будет полиция, он мог решить, что надежнее его прикончить, чем устроить ему побег. Так легко прикончить соратника? Казалось, такой поступок не для пана Константина. Как знать… „Дикое варварство!“» – сделал Тарлецкий первый и, наверное, единственный очевидный вывод.

– Отменный удар! – услышал он восклицание, произнесенное пофранцузски. Это пришли Алесь и с ним господин Венье, тут же нашедший сравнение: – У моего образованного знакомого в Париже была коллекция бабочек. Они были наколоты на иголки и выглядели примерно так же…