Крепь

Пан Константин посмотрел на Тарлецкого настороженно, но и нотка признательности, как тому показалось, в его взгляде проскользнула. По крайней мере, свой кубок он осушил до дна. Не отстал от него и Тарлецкий.

Не то чтобы, выпив вина, Тарлецкий делался пьяным. Он все же был офицером российской армии, прошедшим, к тому же, кадетский корпус. Напротив, он мог выпить весьма много, и это не становилось внешне заметным – язык не заплетался, мазурка танцевалась даже лучше, не произносились откровенные глупости и не начиналась (ну, почти никогда) стрельба из пистолета на спор по бутылкам. Однако уже после первых бокалов и без того весьма уверенный в себе Тарлецкий напрочь переставал в чем-либо сомневаться. И вскоре он снова поднялся с кубком, чтобы говорить.

– Пан Константин, я уверен, мы уладим все затруднения, которые возникли у нас в делах. Потому что сегодня в моей жизни один из самых счастливых дней: я увидел Ольгу Константиновну! Я не ветреный гусар, напротив, по долгу службы я привык быть расчетливым. Но сегодня я впечатлен… Господа, я хочу выпить за прекраснейшую панну Ольгу! До сих пор она, словно драгоценная жемчужина, созревающая в неказистой раковине где-то на морском дне, росла в этом милом уединенном месте, счастливо удаленном от света, с его пороками, жеманством, неискренностью… Никто не мог по достоинству оценить эту жемчужину. Может быть, я один из первых счастливчиков. И я, вовсе не как ветреный мальчишка, но как расчетливый интендант хочу не упустить выгоды этого счастливого случая…

Пан Константин и его сын слушали этот вычурный монолог с лицами, застывшими, словно капнувший со свечи воск, господин Зыбицкий проявлял безразличие, а мсье Венье, наоборот, живейший интерес. Ольга залилась краской, на ее таком живом лице уже целую минуту не менялось выражение какой-то неосознанной вины. Простодушный тон удавался Тарлецкому так же убедительно, как и начальственный. Он продолжал:

– Очень скоро Ольга появится в светском обществе, и тогда, поверьте, выражать ей свое восхищение станут многие. Я просто хочу, чтобы в это время, когда от новизны ощущений может закружиться голова, Ольга знала, что уже есть человек, готовый положить свою судьбу к ее ногам!

Тарлецкий, самоотверженно взглянув на Ольгу, медленно выпил вино.

– Мы уладим наши затруднения, пан Тарлецкий, – сказал старший Сакович, так же неторопливо осушив свой кубок, и чинно вытерев усы.

– Я подпишу ваши купчие и не стану вдаваться в денежную сторону вопроса.

Это следовало понимать как окончательный вердикт бывшего поветового судьи, привыкшего к тому, что любое дело требует того или иного приговора. Вердикт предписывал сменить тему. Сделать это неожиданно помог Алесь:

– Нужно подготовить комнаты для гостей. Я думаю, гости не обидятся, если мы позволим Ольге уйти, да, Ольга? – сказал он.

Ольга, чрезвычайно смущенная, до этого умоляюще смотрела на отца, а теперь с благодарностью взглянула на брата.

Пан Константин кивком позволил Ольге встать, и та поспешила покинуть столовую, старательно избегая смотреть в сторону гостя, ставшего уже второй раз за вечер свидетелем ее бегства.

«Когда придет время, я заставлю его выдать за меня дочь, – думал Тарлецкий о пане Константине. – И не помешало бы для этого заручиться поддержкой этого молодого вольтерьянца, кажется, отец к нему прислушивается». Тарлецкий взглянул на Алеся, который, забыв о своей обязанности потчевать гостя, задумчиво поворачивал перед собой серебряный кубок своими длинными и тонкими, как у сестры, пальцами.

Подали десерт. Всеобщее неловкое молчание старался нарушить только француз, пытавшийся завязать разговор с художником, который отвечал неохотно и односложно, остальные вообще только молча пили, и ужин так и закончился на напряженной ноте.

– Прошу вас, пан Константин, поместить нас с господином Зыбицким в одной комнате, – сказал Тарлецкий, поднимаясь из-за стола.

– Алесь проводит вас, как только вы пожелаете.

Для вида спросив мнение Зыбицкого, Тарлецкий выразил общее желание лечь отдыхать пораньше, поскольку их обоих утомила долгая дорога. Алесь повел гостей в восточный флигель, где им была приготовлена довольно просторная угловая комната с окнами на восток и на юг.

– Мне бы хотелось, Алесь, – сказал Дмитрий молодому шляхтичу по пути, – чтобы вы верили в искренность моих чувств к вашей сестре, а значит, и ко всему вашему семейству. Я надеюсь, вы не совсем разделяете предубеждения своего отца, которые, как мне кажется, у него существуют в отношении российских офицеров?

– Предубеждений у меня нет.

– О, эта черта свойственна образованной части нашей молодежи, я рад, что вы без сомнения к ней относитесь. Алесь, могу ли я просить передать Ольге, что я буду писать ей. Не сюда, а на имя хотя бы того же арендатора в Клевки, чтобы он передавал ей письма. Ведь это возможно?

– Нет нужды привлекать для этого господина Мартиновича. Вы можете писать прямо Ольге – никто не станет препятствовать ей получать ваши письма или предварительно их читать.

Тарлецкий с удивлением уставился на Алеся. «Он, что, только что меня оскорбил? Он не так прост, как кажется? Нет, пока стоит сделать вид, что я не понял намека, если это был намек», – подумал он, и, положив молодому человеку руку на плечо, очень дружелюбно сказал:

– Благодарю вас, Алесь, я рад, что не ошибся в вас, надеюсь, и я со временем сумею заслужить ваше уважение. И еще одна просьба: прикажите разыскать моего денщика и прислать его ко мне.

– Разумеется. Желаю вам приятного отдыха, – ответил Алесь, открывая дверь в комнату с обитыми чуть выгоревшей голубой тканью стенами и широкой древней кроватью, еще сохранившей следы полога.

Как только Алесь оставил гостей, вошла одна из девушек, прислуживавших за столом, и, поскольку гости вознамерились все ночевать в одной комнате, постелила на обитом кожей диване, который стоял между двух высоких окон у восточной стены. Когда служанка ушла, оставив на круглом столике посреди комнаты подсвечник, Дмитрий положил рядом с ним пистолет и несколько раздраженно сказал господину Зыбицкому:

– Ежели вам будет угодно попытаться бежать этой ночью, я без всяких размышлений пущу вам пулю в лоб, то же самое сделает мой слуга.

– Я вижу, вам еще не наскучила эта забава, – сказал повеселевший отчего-то художник и развязал свой галстук, отчего его голова, казалось, основательно села прямо на туловище.

– В стране ваших хозяев палач был бы очень озадачен, доведись ему вас гильотинировать. Да и повесить вас тоже весьма затруднительно, очевидно, вам уготовано что-то другое, – задумчиво сказал Тарлецкий, опять испортив Зыбицкому настроение, и прямо в одежде плюхнулся на диван. Он лежал и с тем же задумчивым видом наблюдал, как в считанные минуты голубовато-белый, как снятое молоко, вечер сменяется полным мраком. Вошел Игнат с вещами своего господина и этюдником Зыбицкого. Тарлецкий велел ему зажечь свечи.

Можно было предположить, что последним постояльцем гостевой комнаты, которую отвели Тарлецкому и неразлучному с ним художнику, была дама. У окна стоял туалетный столик с овальным венецианским зеркалом, удваивающим слабые язычки пламени разгоравшихся свечей, угол занимал платьевой шкаф, а к кровати был приставлен секретер, с которого так и не убрали французский роман. Дальнюю от Тарлецкого стену украшала небольшая картина, сюжет которой при скудном освещении четырех свечей оставлял богатое поле для фантазии.

Денщик Игнат был одногодком Тарлецкого, но из-за своей жокейской комплекции и простецкого смешливого лица казался мальчуганом. Может быть, за смешливость Тарлецкий и держал его возле себя. Он любил, чтобы, когда он шутит, смеялись.

– Игнатушка, тебе придется переночевать вместе с нами, – покачивая ногой, почти ласково сказал майор своему денщику. – Художник поделится с тобой периной, мы ее постелим на полу поперек двери. Месье Зыбицкий, помогите Игнату достать перину, вам и так будет достаточно мягко.