Страница 16 из 17
Тем временем его отец не стал сидеть сложа руки и создал в Гааге правительство в изгнании. Забегая вперед, скажем, что попытки Фридриха V вернуть свое княжество оборвала преждевременная смерть в ноябре 1832 года, когда он скончался от воспаления легких, оставив на милость рока безутешную вдову с 13 детьми. В Англии же общественное мнение было в высшей степени взбудоражено. Хранили молчание, как набрав в рот воды, лишь приверженцы католической веры, совершенно естественно не желая навлекать беду на свою голову. Все же прочие, начиная с сановников и кончая уличной чернью, требовали спасти дочь короля, вырвать Богемию из-под власти тирана, прийти на помощь протестантам, возведенным в ранг мучеников веры, и расправиться с подручными их палача-императора. Разъяренная толпа зашвыряла камнями особняк посольства Испании в Лондоне, и до смерти перепуганный посол Гондомар, уверовавший в свою неминуемую погибель, исповедался и причастился святых даров.
Тут уже и Бекингем забыл все льстивые уверения Гондомара в вечной дружбе и то значение, которое он придавал союзу с Испанией. Маркиз предложил Государственному совету открыть подписку в помощь потерпевших поражение и первым отвалил неслыханно огромную сумму в 10 000 фунтов стерлингов. Принц Уэльский упал на колени перед отцом, умоляя ему выделить под его командование армию, которая отомстила бы за унижение сестры.
Король, скованный по рукам и ногам волей парламента, не обладал никакими средствами для оказания военной поддержки протестантам на континенте. Более того, он оставался верен своему замыслу заключить хорошее англо-испанское соглашение, которое позволило бы освободить княжество Пфальцское, так сказать, малой кровью. Тем не менее ему было ясно, что охваченный священным гневом народ не поймет его миролюбивых устремлений. К тому же Англия не могла оставаться беззащитной перед охваченной безумием Европой. Необходимо было набрать армию, вооружить ее, привести в порядок флот, совершенно разваленный лордом-адмиралом из рода Говардов. Все это требовало колоссальных денег, единственным средством изыскания которых было либо увеличение налогов, либо введение новых, а согласие на это следовало испросить у избранников народа. И король решил созвать третий за время его царствования парламент.
Большинство в этом новом парламенте составляли пуритане, английские протестанты, последователи кальвинизма, одного из самых суровых течений. В основном это были представители нетитулованного и худородного дворянства и нарождавшейся буржуазии. Они были недовольны половинчатостью Реформации в форме англиканской церкви и выступали оппозицией к абсолютистской форме правления, которой был столь привержен король. Пуритане были скупы до скаредности, не испытывали страха ни перед кем, для достижения своих целей были готовы хоть завтра положить голову на плаху и прямо-таки исходили религиозным фанатизмом. Они ненавидели роскошь и распутство королевского двора; по выражению пуританки Люси Хатчинсон, поэтессы и мемуаристки (1620–1681), «двор был полон идиотов, шлюх, шутов и содомитов».
На открытии парламента Иаков в своей неубедительной манере прочел искусно составленную речь, где не постыдился восславить свою особу за то, что в течение восемнадцати лет обеспечивал мир в королевстве и требовал от своих подданных меньше денег, чем любой из его предшественников. Надо сказать, что эти достижения не произвели никакого впечатления на членов палаты общин, похоже, они были даже несколько оскорблены тем, что к ним не обращались с просьбой о выделении средств почаще, дабы дать им возможность щегольнуть своей властью. Услышав заключительную просьбу короля выделить пятьсот тысяч фунтов на военные цели, они воспрянули духом, заполучив такой основательный повод отвести душу в парламентских прениях. Члены палаты не менее других жаждали войны, но им никак не хотелось нести колоссальные затраты на нее. Для начала парламентарии решили устроить показательную порку правительству, и удобным предлогом для этого послужили патенты.
Патенты, созданные для поощрения развития ремесел и торговли, выдавались изобретателям изготовления какой-нибудь ходовой продукции, собственно говоря, обеспечивая им своего рода монополию (вспомним дурной памяти отравительницу миссис Анну Тернер с ее патентом на торговлю крахмалом с примесью шафрана). Подобная система была бы весьма действенной при полной добропорядочности ее участников, но выдача патентов при разгуле повальной коррупции создала благодатную питательную почву для взяточничества. Выдача патентов превратилась в источник незаконных доходов: очень скоро укоренился обычай, согласно которому держателям патентов надлежало платить мзду особам, близким к королевскому двору. Таким образом, Эдуард Вильерс, граф Энглси, сводный брат Бекингема, и Кристофер Вильерс, родной братец фаворита, оказались заинтересованы в торговле золотой канителью, зеркальным стеклом и другими товарами. Наиболее дотошные члены палаты общин не поленились поточнее изучить деятельность соответствующих фирм и обнаружили там вопиющие злоупотребления.
Стоило кому-нибудь хоть намеком задеть честь семейства Бекингем, как фаворит немедленно стеной вставал на защиту своего клана. По этому случаю он произнес в палате лордов пламенную речь в защиту патентов. Генеральный прокурор Йелвертон, которого он счел ненадежным, был смещен с должности по обвинению в ненадлежащем исполнении служебных обязанностей и заменен придворным сэром Томасом Ковентри. Лордом верховным судьей стал угодливый старичок сэр Джеймс Ней, пообещавший завещать свое немалое состояние внучке графини Бекингем. На должность лорда-казначея был назначен умевший держать язык за зубами сэр Генри Монтэгю, принесший в дар его королевскому величеству двадцать тысяч фунтов стерлингов.
Это ни капельки не испугало воинственно настроенных членов палаты общин: они пригрозили братьям Вильерс публичным обвинением и предали гласности торговлю пивом и вином, которую полностью подмял под себя двоюродный брат фаворита, сэр Джайлс Момпессон. Здесь царил полный разгул произвола, поскольку, учредив патент как единственное средство разрешения на открытие таверны, закон обеспечил бандитам преимущество перед честными людьми. Таверны стали притонами наемных убийц, мошенников и воров всех мастей, которые без труда устраняли любых конкурентов.
Вызванный в палату общин сэр Джайлс Момпессон, выслушав обвинение, не стал дожидаться продолжения этой прилюдной порки, выпрыгнул в открытое окно и пустился в бега. Он успел скрыться за Ла-Маншем раньше, чем преследователям удалось напасть на его след. Общественное возмущение было столь неистовым, что Бекингем наконец-то реально оценил создавшееся положение и испытал некоторый приступ страха. В нем отсутствовала жилка политика, и его попытка защититься в палате лордов имела жалкий вид: он совершенно неубедительно пытался доказать, что зло исходит не от патентов, но от злоупотреблений при их выдаче, в чем были виноваты министры и чиновники.
В парламенте еще не вызрела ненависть к Бекингему, и в нем еще не усматривали никакой опасности, а потому его члены решили свалить столп правительства, сэра Бэкона, и направили все усилия на выполнение этой задачи.
Король решил, что пора выступить против такой наглости, явился в палату общин и выступил с длинной речью, уснащенной громоздкими латинскими фразами. Он напомнил о своем божественном праве на правление и пожаловался на непостоянство своих подданных. Ранее просьбы, уважение, послушание высказывались и выражались ему и маркизу Бекингему, теперь же все обращались в парламент, как будто ни короля, ни фаворита не существовало. Это ничуть не охладило пыл членов парламента, который подогревал сэр Эдвард Коук, заклятый враг Фрэнсиса Бэкона. Бэкона подвергли такому безжалостному допросу, что это вызвало страх у миролюбивого монарха.
Тут положение спас Бекингем, совершивший поистине театральный эффект: он выступил в палате лордов – палата общин не позволила ему нарушить регламент, дело дошло до обнаженных шпаг и конфликт уладило лишь вмешательство принца Уэльского, – со страстной обличительной речью против патентов. Он завершил ее сенсационным заявлением, прозвучавшим как гром среди ясного неба: