Страница 18 из 19
Он улетел на Камчатку через одиннадцать дней, если вести счёт с т о й и х н о ч и. Маринка оказалась прилежной ученицей; и всё это время они навёрстывали упущенное. Груздева в тогдашней ней особенно умиляли две её причуды: как оказалось, его красавица до слёз стеснялась каких-то там трёх волосинок, выросших у неё на теле якобы не в положенном месте, а посему все их без исключения любовные схватки и впредь происходили под охранительным покровом темноты и, разумеется, на полу. Так что Ростислав – к бурному Маринкину восторгу! – даже припомнил один давнишний общаговский прикол: «вести интенсивную половую жизнь».
Такою он её оставил, такою бережно и трепетно хранил в сердце своём весь этот год и, чего перед самим собой темнить, вот такой же – легкоуправляемой! – предпочитал бы обладать и в дальнейшем…
Но нынешняя его Маринка – при ярком свете весеннего денька – явилась в спальню к нему Афродитой. Разумеется, он был захвачен, ошеломлён, пленён, смят и откровенно залюбовался ею в самый разгар уже традиционного для них любовного действа, когда она скакала на нём амазонкой. Да и сейчас, когда безоглядно и бесстыдно обнажена – в хорошо протопленной спальне – сладко посапывала у него на плече. И после целого каскада небывалых для него впечатлений нынешний Груздев уже почти был согласен с тем, что современное её обличье равно и блестяще исполненная роль богини любви и красоты д л я е г о Маринки гораздо больше приличествует и идёт. Как медленно и верно осознавал также и то, что именно о т а к о й возлюбленной он мог лишь мечтать!
Да только вот плата за исполнение мечты вдруг оказалась для Ростислава – неимоверно высока! Ведь Маринка прилетела сюда с одной-единственной целью: предложить новоявленную себя в обмен… – на его Камчатку! Конечно, к этому моменту в глубине души и сам Груздев уже знал наверное: какой выбор он сделает. Знал и, тем не менее, ещё совершенно не был к нему готов…
И на фоне только ещё предстоящего ему выбора весь этот шитый белыми нитками заговор двух женщин: а, как оказалось, именно растревоженная испереживавшаяся вконец бабулька – ведь ушедшая в загул Маринка две ночи кряду дому не ночевала! Итак, он уже выяснил, что никто иная как бабулька буквально принудила его невесту написать, а – главное! – отправить Груздеву покаянное письмо. А в ответ на эпистолярное же его прощение попросту выпихнула красотку к нему на Камчатку и даже деньгами её на дорогу снабдила – из своих заветных старушечьих, гробовых. И под занавес, хотя вот эту подробность он так до конца для себя и не прояснил: но, вероятнее всего, опять же с подачи и по наущению вездесущей бабульки Маринка заявилась к нему сюда, в Жупановскую тьму-таракань, вовсе без противозачаточных…
И он вновь поймал себя на мысли: что все эти закулисные ходы двух милых его сердцу дам он понимает и принимает вполне, все – кроме одного! Ну какая, спрашивается, из его Маринки сейчас мамаша, когда ей ещё самой нянька нужна? Да и, положа руку на сердце, он к этому шагу тоже ещё не готов, пока…
Что ж, те сладкие одиннадцать владивостокских ночей они продержались исключительно методом прерванного сношения. Значит, и эту часть обоюдной ноши он привычно вскинет на себя одного.
И уж сам неудержимо проваливаясь в блаженную дрёму, расплылся в улыбке, припомнив последнюю – из числа привезённых Маринкой – хохмочку. Дескать, ежели у них с ребёночком вдруг получится, то она, бабулька, комнату и впредь им (причём за ту же символическую плату!) сдавать обещает. Но только при одном непременном условии: что он, Груздев, устраивается на работу в Приморгеологию по специальности – геохимиком. Очень много она понимает в геохимии – бабулька!
Г л а в а В О С Ь М А Я
Без малого сутки они не вылезали из постели: то есть просыпались-выпрыгивали из сна обоюдно или поодиночке – всякий раз обязательно! – занимались любовью, плескались во вмещающем их обоих знаменитом тазу, проскальзывали нагишом на кухню и съедали там по бутербродику с красной икрой, бросали лакомый кусочек недоумевающему Нукеру ( с таким беспределом, как беспробудно дрыхнущий посреди погожего весеннего денька хозяин, псишка столкнулся впервые в жизни!) пили с привезённым ею шоколадом чай или кофе – от души протопленная высушенными до звонкости пластинами из каменной берёзы печь сначала на плите, а затем и в духовке держала ведерной ёмкости чайник в самоварной готовности! Вот сейчас Груздев гордился – и своим жилищем, и своей печкой.
В очередной раз он очнулся от сна в тот неповторимый трепетный миг, когда ночи как таковой вроде бы уже нет, но и рассвет никак ещё себя не проявляет, побренчал туалетным ведром на кухне, глянул за окошко спросонья: там всё как-то сплошняком серело – неопределённо и мутно. И ещё подумал: «Надо же, как нам обоим повезло с вчерашним бортом!» Ведь такой скучноватый невнятно-серый рассвет вновь вполне мог оказаться прологом к очередному погодному переполоху.
Подумал, зевнул и с чувством исполненного долга вновь прибился к шелковистому и нагретому Маришкиному бочку – дозаривать.
Окончательно и бесповоротно проснулся часа через два; уже довольно высокое и щедрое солнышко снисходительно заглядывало к ним в спальню. Груздев встал во весь свой рост, сладко потянулся и… – аж полуприсел от неожиданности! – за окошком серело! Вот так, полусогнувшись, недоверчиво повернул голову вверх и несколько набок – чистое небо и яркое солнце! – выпрямился – серым-серо! На крыльцо вылетел едва ли не голышом – настолько был ошарашен… И всё-таки первой, спасительно-охранительной мыслью было: «Никак Алик Лыжин, подлец, с утра пораньше решил печку почистить!».
Его единственный ближайший сосед по Заповедной улице – все прочие дома окрест стояли заколоченными – лесник Алик Лыжин занимал с семьёй длинное одноэтажное здание бывшей поселковой больнички от Груздева через дорогу наискосок, но при этом их крылечки смотрели прямо друг на друга. Так вот, и крылечки, и сама дорога, и крыши домов, да и всё вокруг – насколько хватало глаз! – поверх неистребимых камчатских снегов было как бы печной золой притрушено; вот только с таким объёмом – десятку, сотне, тысяче Аликов Лыжиных не справиться!
Следующей груздевской мыслью было: «Тогда, значит, Карымский!».
Трудяга-вулкан Карымская сопка располагался километрах в сорока к западу от Жупанова таким образом, что с той же вертолётки самая его маковка хорошо просматривалась. То плотные – хоть пощупай! – сажисто-серые облака пепловых выбросов, то более разреженные и светлых оттенков фумарольные извержения (фумаролы – смесь вулканических газов и водяных паров) предупредительными флагами были навешены над его жерлом едва ли не каждую неделю. Раз в несколько месяцев полы в груздевском домике вдруг начинали мелко подрагивать; бревенчатой вязки углы старчески покряхтывать; а через еле заметные глазу щёлки в потолке с шлакозасыпного чердака сеялась тончайшая пыль – землетрясение в три-четыре балла, сфокусированное опять же под массивом Карымского.
Ко всей этой его деятельности в посёлке если и не привыкли, то притерпелись вполне – во всяком случае именно Карымского не особенно и опасались, исходя из житейски мудрого рассуждения: раз вулкан постоянно активен, то и разряжается понемногу – не копит в своих недрах разрушительного магматического подпора. Иное дело – Везувий! Спал себе, спал несколько веков подряд – трах-бах! – и археологический памятник в виде Помпеи!..
Но сейчас над Карымской сопкой – всего-навсего – зависло этакое невинное с виду, изжелта-белое фумарольное облачко. Так, значит, и не Карымский вовсе… Но тогда – что? Требовалось немедленно разузнать последние известия! И поскольку утренний сеанс радиосвязи по заповеднику он безнадёжно проспал, то оставалось повыспросить у более обязательных. Вон, кстати, и Алик Лыжин повдоль Заповедной улице вышагивает – как раз от здания радиостанции по направлению к собственному дому.
Груздев заскочил к себе, наскоро дооделся и вновь вылетел как раз соседу навстречу: