Страница 6 из 23
Вероятно, народные эпические песни о временах киевского князя Владимира Красное Солнышко, так называемые былины Владимирова цикла, относятся не к одному Владимиру Святому, но и к Владимиру Мономаху, так что в поэтической памяти народа эти два лица слились в одно… За ним в истории останется то великое значение, что, живя в обществе, едва выходившем из самого варварского состояния, вращаясь в такой среде, где каждый гонялся за узкими своекорыстными целями, ещё почти не понимая святости права и договора, один Мономах держал знамя общей для всех правды и собирал под него силы русской земли”.
Из книги выдающегося русского историка В.О. Ключевского “Курс русской истории” (М.: “Мысль”, 1987. – Т.1, ч. 1, лекция XVIII. Андрей Боголюбский. – С.318 и далее):
“…Политические следствия русской колонизации Верхнего Поволжья начали обнаруживаться уже при сыне того суздальского князя, в княжение которого шёл усиленный её прилив, при Андрее Боголюбском. Сам этот князь Андрей является крупною фигурой, на которой наглядно отразилось действие колонизации. Отец его Юрий Долгорукий, один из младших сыновей Мономаха, был первый в непрерывном ряду князей Ростовской области, которая при нём и обособилась в отдельное княжество; до того времени это чудское захолустье служило прибавкой к южному княжеству Переяславскому. Здесь на севере, кажется, и родился князь Андрей в 1111 году. Это был настоящий северный князь, истый суздалец-залешанин по своим привычкам и понятиям, по своему политическому воспитанию. На севере прожил он большую половину своей жизни, совсем не видавши юга. Отец дал ему в управление Владимир на Клязьме, маленький, недавно возникший суздальский пригород, и там Андрей прокняжил далеко за тридцать лет своей жизни, не побывав в Киеве. Южная, как и северная, летопись молчит о нём до начала шумной борьбы, которая завязалась между его отцом и двоюродным братом Изяславом волынским с 1146 г. Андрей появляется на юге впервые не раньше 1149 г., когда Юрий, восторжествовав над племянником, уселся на киевском столе.
С тех пор и заговорила об Андрее южная Русь, и южнорусская летопись сообщает несколько рассказов, живо рисующих его физиономию. Андрей скоро выделился из толпы тогдашних южных князей особенностями своего личного характера и своих политических отношений. Он в боевой удали не уступал своему удалому сопернику Изяславу, любил забываться в разгаре сечи, заноситься в самую опасную свалку, не замечая, как с него сбивали шлем. Всё это было очень обычно на юге, где постоянные военные опасности и усобицы развивали удальство в князьях, но совсем не было обычно умение Андрея быстро отрезвляться от воинственного опьянения. Тотчас после горячего боя он становился осторожным, благоразумным политиком, осмотрительным распорядителем. У Андрея всегда всё было в порядке и наготове; его нельзя было захватить врасплох; он умел не терять головы среди общего переполоха. Привычкой ежеминутно быть настороже и всюду вносить порядок он напоминал своего деда Владимира Мономаха. Несмотря на свою боевую удаль, Андрей не любил войны, и после удачного боя первый подступал к отцу с просьбой мириться с побитым врагом.
Южнорусский летописец с удивлением отмечает в нём эту черту характера, говоря: “Не величав был Андрей на ратный чин, т. е. не любил величаться боевой доблестью, но ждал похвалы лишь от Бога”. Точно так же Андрей совсем не разделял страсти своего отца к Киеву, был вполне равнодушен к матери городов русских и ко всей южной Руси. Когда в 1151 г. Юрий был побеждён Изяславом, он плакал горькими слезами, жалея, что ему приходится расстаться с Киевом. Дело было к осени, Андрей сказал отцу: “Нам теперь, батюшка, здесь делать больше нечего, уйдём-ка отсюда затепло (пока тепло)”.
По смерти Изяслава в 1154 г. Юрий прочно уселся на киевском столе и просидел до самой смерти в 1157 г. (Москва, как известно, была основана Юрием Долгоруким на 10 лет раньше, в 1147 г. – А. Г.). Самого надёжного из своих сыновей, Андрея, он посадил у себя под рукою в Вышгороде, но Андрею не жилось на юге. Не спросившись отца, он тихонько ушёл на свой родной суздальский север, захватив с собой из Вышгорода принесённую из Греции чудотворную икону Божьей матери, которая потом стала главной святыней Суздальской земли под именем Владимирской. Один позднейший летописный свод так объясняет этот поступок Андрея: “Смущался князь Андрей, видя настроение своей братии, племянников и всех сродников своих: вечно они в мятеже и волнении, всё добиваясь великого княжения киевского, ни у кого из них ни с кем мира нет (предлагаю читателю сравнить эти слова летописца с ситуацией 2014 г. в том же Киеве – А. Г.), и оттого все княжения запустели, а со стороны степи всё половцы выпленили; скорбел об этом много князь Андрей в тайне своего сердца и, не сказавшись отцу, решился уйти к себе в Ростов и Суздаль – там-де поспокойнее”.
По смерти Юрия на киевском столе сменилось несколько князей и, наконец, уселся сын Юрьева соперника, Андреев двоюродный племянник Мстислав Изяславович волынский. Андрей, считая себя старшим, выждал удобную минуту и послал на юг с сыном суздальское ополчение, к которому там присоединились полки многих других князей, недовольных Мстиславом. Союзники взяли Киев “копьём” и “на щит”, приступом и разграбили его (в 1169 г.). Победители, по рассказу летописца, не щадили ничего в Киеве, ни храмов, ни жён, ни детей: “Были тогда в Киеве на всех людях стон и туга, скорбь неутешная и слёзы непрестанные”. Но Андрей, взяв Киев своими полками, не поехал туда сесть на стол отца и деда: Киев был отдан младшему Андрееву брату Глебу. Андреевич, посадивши дядю в Киеве, с полками своими ушёл домой к отцу на север с честью и славою великою, замечает северный летописец, и с проклятием, добавляет летописец южный…”
Не с этого ли разграбления Киева суздальским ополчением началась очень давнишняя и, скажем прямо, традиционная нелюбовь киевлян к “москалям”, которая докочевала через многие века до трагической весны 2014 года, где и вспыхнула ярким пламенем? А как описывает те же события известный украинский историк М.С. Грушевский? Из его книги “Очерки истории Киевской земли (от смерти Ярослава до конца XIV столетия”) (Киев, 1891. – С.222. – Часть 3. Борьба за киевский стол (1132–1169):
“…Киев был взят 8 марта 1169 г., в среду второй недели поста – день весьма памятный для Киевской Руси. Впервые мать градов русских, “славнейшее украшение Греции” было взято на щит и разграблено. Два дня грабили весь город – Подолье, Гору, монастыри; смольняне, суздальцы, черниговцы и “поганые берендичи” с одинаковым усердием грабили и частные дома, и церкви; забраны были иконы, ризы, колокола; множество жителей было отведено в плен, и “бысть в Киеве на всех человецах стенание и туга, и скорбь неутешимая, и слёзы непрестаньныя”.
Небывалый факт разграбления Киева Соловьев объяснял тем, что теперь в первый раз “Киев был взят вооружённою рукою, при всеобщем сопротивлении жителей”. Но если сличить летописные описания взятия Киева 1161 г. – войсками Изяслава Давыдовича, и 1169 г. – войсками Андрея, разницы собственно не окажется; в обоих случаях летопись совершенно молчит об участии населения в обороне, фигурирует дружина, которая в оба раза советует князю очистить город в случае неудачи… Если в одном случае Киев не поплатился особенно, а в другом был подвергнут жестокому разорению, то причину этого нужно искать в намерениях князей: Изяслав завоёвывал Киев для себя и потому имел основание щадить его, Андрей же, как видно из сопоставления других фактов, имел в виду только ослабить и унизить значение Киева: несомненно, Мстислав Андреевич знал намерения и желания своего отца и, конечно, мог бы унять от грабежа союзников, если бы сохранение Киева входило в планы Андрея, но этого не имел в виду последний. Нельзя, мне думается, видеть в разорении Киева и проявления народной борьбы, мести Киеву подчинённых племён за его гегемонию, централизационную политику, как думают некоторые: эта гегемония давным-давно отошла в область преданий; охота до грабежа была всегда у войска, помимо всяких руководящих идей, – ему лишь нужно было разрешение, и оно было дано”.