Мнемосина

XIII. Остановившееся время. Между сном и явью

XIII. Остановившееся время. Между сном и явью

Из царства видений слетая,

Лазурным огнем залитая,

Нисходит на землю она,

Вся сказочной тайны полна,

И слезы,

И грезы

Так дивно дарит мне она.

Эдмон Ростан

(пер. Татьяны Щепкиной — Куперник)

Матушка и сестра Габриэля пребывали в полнейшем душевном расстройстве. Но если у Пульхерии Андреевны оно проявлялось в безумолчной болтовне, то Януся, напротив, замкнулась внутри себя, сделалась безучастна и тиха. Лицо ее было точно иконописный лик, отрешено и печально, слезы струились по щекам, и тем горше было их видеть, что они не сопровождались спазмами или всхлипами, а просто бежали и бежали сами собой. Я не решился беспокоить ни мать, ни дочь в их скорби, и взял на себя печальную обязанность организации похорон. Однако едва начав, я понял, что средств, которыми я располагаю, достанет разве на цветы да услуги гробовщика, а ведь нужно еще было заплатить Горчакову за его бессменное бдение у постели Звездочадского и заказать панихиду. Выручила традиция мнемотеррионцев рассчитываться обещанием услуги, от которой предостерегал меня приятель. Едва ли теперь его предостережение имело значение, да и выбора у меня не было, поэтому я соглашался, соглашался и соглашался (непременно трижды) принять на себе неведомые обязательства. Неизвестно, в какую кабалу я бы угодил в итоге, кабы не неожиданный визит Магнатского.

Князь Сергей Михайлович пожаловал по-старомодному: при кучере и выездном лакее, в лакированной коляске с гербами, куда была впряжена широкогрудая лошадка мышастой масти, подвижная и быстрая. Оставив в передней трость и цилиндр, князь уверенным шагом вошел в гостиную, целиком заполнив ее своим присутствием: холеный, во фраке темно-коричневого бархата и цветном шелковом жилете, с позлащенными усами кверху кончиками. Принеся семье соболезнования, князь сказал, что чувствует вину в случившемся, поскольку он способствовал знакомству Габриэля со стражем, и ради ее искупления готов принять на себя расходы по похоронам, на чем категорически настаивает. Не дожидаясь согласия, Магнатский извлек из кармана чековую книжку, вырвал оттуда страницу, подписал размашисто и уверено.

— Впишите сами необходимую сумму. Возражений я не приемлю, — сказал он, придавив чек к столу крупными пальцами, покрытыми жесткими темными волосками и унизанными тяжелыми перстнями, от которых отскакивали солнечные блики.

Пульхерия Андреевна бросилась целовать эти пальцы и перстни на них, через слово именуя князя благодетелем.

— Мне не выпало чести знать Габриэля Петровича при жизни, однако не сомневаюсь, что он был достойнейшим человеком. Мне бы хотелось проводить его в последний путь.

— Это большая честь для нас и для бедного моего сына. Ах, если бы он только мог видеть…

Что именно следовало увидеть Габриэлю, госпожа Звездочадская не договорила, захлебнувшись рыданиями.

— А что скажет Январа Петровна?

Услыхав, что к ней обращаются, Януся подняла на князя глаза. Очевидно, она не следила за разговором.

— Сергей Михайлович хочет проводить Габриэля в последний путь, — поторопилась пояснить Пульхерия Андреевна.

— Вы ведь не станете возражать против моего присутствия на похоронах? — спросил князь Янусю.

— Да, конечно, — немного невпопад отвечала девушка, стараясь быть любезной.

Когда князь собрался было уходить, его внимание привлекли напольные часы в темном корпусе, стрелки которых замерли на цифре четыре — времени смерти Габриэля. Сергей Михайлович заметно оживился, полез в карман жилета, извлек оттуда собственные часы, щелчком откинул крышку и вгляделся в циферблат. Золоченые княжьи усы задрались еще выше, почти упираясь острыми кончиками в потолок.

— Нерадивость слуг выдает отсутствие в доме твердой руки. Не успел хозяин почить, как лакеи тут же забыли о своих обязанностях. Вам повезло, что в поездках за стену я не тратил времени даром. Я уделял много внимания самым разным вещам и, среди прочего, механическим устройствам. Крайне занимательная штука эта механика.

Январа была равнодушна к происходящему, Пульхерия Андреевна зачарованно смотрела на Магнатского, ловя каждое слово. Кабы Сергей Михайлович спросил меня, я бы непременно рассказал ему, как застиг жалобы слуги о поломке: «Ничего не пойму, только выставлю верное время — и вот те раз: снова стоят. Ровно на том же месте. Колдовство какое-то!». Я бы добавил даже, что часы в библиотеке, те, которые с блестящими дисками и амурами, также застыли на четырех часах и вовсю противятся попыткам их воскресить. Но князь будто не замечал меня, а сам я мало разбирался в часовых механизмах, солдату в том не было нужды.

Воспользовавшись торчавшим в дверце ключом, Магнатский распахнул деревянный корпус, нырнул в него головой и всем туловищем, оставив снаружи лишь обтянутую темным бархатом спину — точь-в-точь жук-древоточец за работой. Некоторое время слышалось лишь сосредоточенное кряхтение князя, позвякивания да пощелкивания. Затем стрелки вдруг стронулись с места, торопливо побежали по циферблату, нагоняя ушедшее далеко вперед время. Дрогнул и закачался маятник, отбивая удары. Князь выпрямился, захлопнул часовой механизм, тщательно вытер руки извлеченным из кармана носовым платком. Лицо Сергея Михайловича покраснело от усердия.

— Вот теперь любо-дорого взглянуть, настроены точнейшим образом. А у слуг за проявленную нерадивость следует вычесть из жалования, а коли такое повториться, то не зазорно и рассчитать. Мера самая надежная, я сам ее регулярно употребляю.

Казалось бы, извинения князя были уместны, а помощь пришлась как нельзя кстати, однако визит Магнатского оставил у меня тягостное впечатление. Со своей деловитой настырностью Сергей Михайлович был абсолютно чужд царящим в семье Звездочадских нравам и всей атмосфере их гостеприимного дружелюбного дома. При этом магнетизм князя был настолько силен, что домочадцы неизменно подпадали под его влияние и стремились соответствовать высочайшим требованиям, отчего превращались в полные свои противоположности: Януся окончательно замирала, а Пульхрия Андреевна бесповоротно терялась и путалась в словах.

Мне предстояло еще многое сделать и обо многом сговориться, чем я и занимался оставшуюся часть дня. Поздно вечером я зашел в комнату, где под образами в гробу лежал мой друг с ликом Спасителя на груди, и где приглашенные плакальщицы читали псалмы. Вместе с ними я долго молился о душе Звездочадского. Ко сну я отошел далеко за полночь, вымотанный душевно и физически. Пользуясь отсутствием сторонних глаз, я позволил выплеснуться наружу своей скорби. Пока Габриэль был жив, я не задумывался о том, что и насколько прочно связывает нас, теперь же, когда эти связи рвались на живую, отдача била в уязвимые места, о существовании которых я не подозревал прежде. Наша дружба складывалась многими моментами, среди которых не было важных либо второстепенных, каждый занимал свое, строго определенное место: разделенные хлеб и табак, пройденные вместе бессчетные версты, проливные дожди и солнечное пекло напополам, друзья, с корнем вырванные из сердца, офицерские попойки с их неизбывными сплетнями, долг и честь, — от всего этого нельзя было отрешиться в одночасье.

Мало-помалу воспоминания принялись перемежаться сонными видениями, тогда-то мне и примерещился негромкий стук в дверь. Отнеся его к миру снов, я не придал ему значения, как не придал значения скрипу петель и тихим шагам. Сквозь сомкнутые веки я видел, как к моей кровати скользит призрачная тень. Сперва неясная, она медленно проявлялась из темноты: девичья фигурка, уже лишенная подростковой угловатости, но не обретшая еще плавных изгибов, а так и застывшая в междувременьи возрастов. Тонкий пеньюар дымкой обволакивал ее контуры, размывая их и делая частью полуночной зыби. Темные волосы сливались с клубящейся вокруг чернотой.