Мёртвый хватает живого

Жаль будет убивать этого человека. Члена нового общества. Однако убить надо. Нельзя ставить под угрозу само возникновение этого общества. Никто — ни лаборант, ни тем паче Максим, и с ними все прочие, — не должен знать о воскрешении. Об успехе утреннего опыта и действенности новой формулы газа знала только Люба, а Люба из тех редких женщин, что могут ссориться с мужчиной, спорить с ним, быть суровым научным оппонентом, ревновать, и ревновать к трупам женского пола, наконец, — но никогда не предадут и не станут болтать попусту, из одного бабского желания чесать языком. Впрочем, это вовсе не бабская специфическая черта — чесать языком. Взять любого политика в телевизоре… Скоро, — доктор усмехнулся, — чесать языком люди перестанут. На всей Земле. По физиологической причине: языки затвердеют.

Завтрашнее утро очень подходит для преображения. Обещан мокрый снег, не холодно, Тура не замёрзла, — и весь институтский штат, исключая его и Любу, будет болеть с похмелья. И полгорода будет болеть с похмелья: потому что будет утро понедельника. Сознательное отравление алкоголем и табаком, считал Владимир Анатольевич, тоже было одной из причин, по которым кончалась русская цивилизация.

А откладывать он не может. Что бы ни сказала Люба.

Во-первых, есть реальная угроза его исследованиям — рано или поздно открытие формулы выявится, не Максим заметит, так догадается Светлана (или Никита). Нет, пока всё в этом смысле было в ажуре: герметизирующие светонепроницаемые шторки утром и теперь были опущены, и никто не мог подглядывать за бородатым русским Франкенштейном, — а камер наблюдения в институте со дня его создания не водилось. И вообще, отправься, допустим, труповоз со стукаческим докладом куда надо, его оттуда, заговорившего там о воскресении мертвецов, отправили бы куда положено. Но Максим не пошёл бы, нет. Однако откладывать нельзя. Нет он — так генералы. Те самые, лампасные, в папахах, рядом с которыми он когда-то мечтал не то стоять на трибуне, не то фотографироваться.

Во-вторых, Любе осталось мало.

В-третьих, он создал то, чему посвятил всю жизнь. И его научно-идеалистическая мечта не терпит отлагательства. Он хочет нового мира — для себя, для Любы, для всех людей. Для тех в том числе, которые будут думать, что не хотят — но в самой-самой глубине своей всё же будут хотеть; доктор знал это.

И в-четвёртых. Старт новому миру должен дать он, отец этого мира, — а не лампасные генералы. Доктор не желает ещё одной мировой агрессии. Военному противостоянию доктор предпочитал свой вариант конца света. Мирный вариант преображения — допускающий смерти, но не допускающий гнусного идеологического и политического противоборства, когда одно государство — точнее, несколько верховодящих в стране личностей, — мнит себя развитым (какова политическая терминология!) и поэтому имеет право указывать всем прочим народам, как им нужно жить и почему именно так им жить хорошо.

Скальпелем доктор ударил в глаз подопытного. В глаз, смотревший не на него, не на хирургический острый инструмент, а его руку. На еду. На еду, которая была так близко и всё же почему-то оставалась недоступной. Таволга несколько раз провернул скальпель в глазном отверстии. Живот носителя опал, и скобки во рту чуть опустились.

— Никто и не думал, — сказал доктор, — что придётся убивать новорожденных. И я не думал! Результат научного легкомыслия: действуем подручными средствами, грязно и неаккуратно.

Доктор выждал пару минут и ударил скальпелем во второй глаз. Затем вырезал оба глаз и бросил их в эмалированный таз — так использовал их для анализов. Пусть Никита поломает голову над тем, что их доктор делал с глазами объекта. Может быть, случайно доктор открыл свойства пентаксина, применимые в офтальмологии: к примеру, для соединения сегментов лопнувшей дистрофической сетчатки. Пусть подумают. Думать полезно. У тех, кто много думает, не бывает старческого маразма. Толстой писал и в 80 лет, и писал не худо.

— Сетчатку укрепить не обещаю, — сказал доктор (ну, положим, глазная мышца при обновлении должна принять нормальную, естественную форму, а это уже немало: избавление от близорукости или дальнозоркости. А насчёт сетчатки — поживём, увидим), — но вот от похмелья, ребятки, я вас завтра вылечу гарантированно. И заодно от тяги к спиртному.

На часах скафандра было 00:29. Владимир Анатольевич сверился с часами контейнера. Время совпадало. Доктор запрограммировал будильник на рукаве скафандра на 06:30. Ему пора спать. Его последний сон — сон в старом мире…

Спать? Нет.

Ему нужно сделать ещё кое-что. Он едва не забыл!

У него будут противники. Военные, гражданские, партийные, из рядовых обывателей — разные могут найтись противники.

Но у него найдутся и сторонники.

Он может помочь им найтись.

Сторонники, готовые по доброй воле инфицироваться, — и ускорить преображение планетного социума. Сторонники, понимающие, что выгоднее инфицироваться не от укусов, а воздушно-капельным или воздушно-пылевым путём, сохранив руки-ноги-пальцы. Доктор даст им путеводную нить. Его нить будет одной из нитей Всемирной Паутины.

Доктор скажет людям и о том, что военные или медицинские противодействия не остановят распространение по земному шару пентавируса. Он предупредит: не надо совершать очередные глупости и не надо делить мир на прежних, нормальных людей, и новых, «уродов». Прежние точно так же нормальны, как новые — не уроды. Вопрос же, в сущности, не в этом, а в том, что мир будет принадлежать только новым людям, и никаких пропорций («новые» к «старым») не состоится. Только новые, и точка. Компромиссы о новых границах между странами, посредничество Организации Объединённых Наций, вооружённые до зубов миротворческие контингенты НАТО, доблестный узколобый спецназ, выполняющий в течение часа-двух операцию по «зачистке», — ничто не поможет. Война между старыми и новыми за планету невозможна. «Старые» очень быстро это поймут. Самые недалёкие военные, любящие войну и умеющие делать на ней карьеру, через неделю-другую поймут: утром 28-го октября началась не война, а стартовал новый мир. Новый мир, который не уничтожишь атомными бомбами и ракетами, потому как «обновлённые» и не горят, и не восприимчивы к радиации. (Теоретически, но доктор верил своей теории). Новый мир, хозяев которого не подкупишь за деньги, потому что у него нет хозяев и потому что он не признает денег. Новый мир, который будет развиваться по его подлинным законам, а не по тем конституциям, что служили очень неточным описанием загнившего старого общества.

Ему нужно написать это как-то покороче. В XXI веке нельзя размазывать, — не то в Интернете его послание охарактеризуют как «многа букоф» и не прочтут.

Вымыв в раковине перчатки скафандра и усевшись за лабораторный стол, расшевелив мышкой заснувший компьютер, доктор начал писать «предсмертную записку». Набирать в перчатках было не очень удобно, но ведь не впервые.

Он начал с бойких коротких фраз (поморщился, но не убрал их; пусть привлекут внимание), а далее, в основном тексте, изложил то, каким он видит новый мир, что в нём должно быть, а чего не будет, какие преимущества получат те, кто войдёт в число обновлённых, и написал о том, что те, кто станет бороться с новыми людьми, тоже будут преображены, и всякая борьба лишь ненадолго продлит агонию старого, изжившего себя общества. Осторожно откинувшись на спинку кресла (сильно болела поясница), доктор написал о том, сколько счастья принесёт людям хотя бы то, что обновлённые не будут знать болезней. Он писал — и ему нравилось писать: доктор впервые писал откровенно, прямо, он ведь адресовал свою записку не чиновникам из Миннауки или президенту; он забыл о научном стиле и писал почти художественно. Он звал за собою в новый мир — и он чувствовал, что обращается ко всему человечеству. Он думал, что то, что прошло в истории человечества, было этапом нужным, но уже оконченным, отмирающим и без него, Таволги, и пусть власти предержащие и миллиардеры, назначающие эти власти и устраивающие им предвыборные кампании, и не хотят признать этого отмирания. Владимир Анатольевич видел впереди этап новый, возводящий человека до бога, творящего по образу и подобию и впервые приблизившегося к идеалу в практике жизни, а не на бумаге. Он написал, что те, кто не примет новый мир добровольно, будут включены в него принудительно. Он писал о бессмертии и смерти, о новой науке, о космосе — и о бессилии старого мира перед новым, — и ему казалось, что, даже воюя против нарождающегося мира, пытаясь его уничтожить, приверженцы старого мира неизбежно ощутят красоту нового. Не ту неопределённую красоту, что воспевали Соловьёв и Достоевский, но ту единственную и завершённую, что представляет собою естественный отбор — а следом и искусственный.