Страница 25 из 92
«Что за коммуналку с подселением вы мне предлагаете?»
«Вы сами всё увидите, Любовь Михайловна. Знаете, люди у нас замечательные. Всего несколько человек — весь штат».
«Вы нарочно пришли в медакадемию за мной? Только не врите. Как вас звать?»
«Владимир Анатольевич Таволга. — Он неловко, покраснев, кажется, сунул ей руку. — Врать я не умею, Любовь Михайловна. Я пришёл за вирусологом. Пришёл к ректору, чтобы…»
«Ректор со мной и разговаривал».
«Теперь всё на виду».
«Все они рассуждают как экономисты. На виду — выгодно. Когда все знают об этом и все видят, деньги текут рекой. На виду — это как реклама. Гораздо больше является желающих заплатить, чем если бы рекламы не было. Все вокруг свои. Чужих, Владимир Анатольевич, отчисляют. Или не продляют с ними контракт».
«Вам никогда не казалось, Любовь Михайловна, что надо смириться?»
«Нет. А чем вы занимаетесь? Что у вас за институт?»
«Не могу сказать, пока вы не получите допуск».
«Ах вот оно что».
Пока они шли по Одесской, выяснилось, что живёт Любовь Михайловна в общежитии, со студентами, что прежде снимала однокомнатную квартиру, но из-за защиты докторской диссертации пришлось от аренды отказаться. На улице Республики они сели в маршрутку. В маршрутке — не успели они усесться, как водитель тронулся, — он наступил ей на туфлю. «Простите меня, медведя неуклюжего». — «Я прощаю шофёра, Владимир Анатольевич. На туфли, надеюсь, у вас в институте можно заработать». — «Я сплету вам лапти, Любовь Михайловна». — «Лучше уж стачайте сапоги. Граф Толстой не брезговал сапожным ремеслом». — «Вы читаете Толстого?» — «Только когда надоедает «Дом-3». Или «Камеди-клаб».
Владимир Анатольевич уж не помнил, о чём он думал, когда Любовь Михайловна осматривала двухэтажный дом на Второй луговой и подвал-институт. Нет, помнил: он шёл то впереди неё, показывая свой кабинет в подвале, лаборатории, «зверинец» (холодильник не показал, а только сказал, что там, за дверью, холодильная комната), то позади, и думал, что сделает всё, чтобы она осталась. Чтобы она стала работать тут. Он уже тосковал, думая, что она не останется, что уйдёт сейчас, сядет на маршрутное такси или автобус, и уедет. И он больше никогда её не увидит. Упрямую и гордую.
«Ладно, — сказала она. — Я привезу вам завтра дипломы и трудовую. Покажите-ка ваш контракт».
И доктор помнил, как широко, должно быть, по-детски, счастливо, улыбнулся. И продолжал улыбаться — потому что и она улыбнулась.
«Но где же она будет жить? Как же это устроить?» — думал Владимир Анатольевич, провожая Любовь Михайловну до остановки.
Пока оформлялся её допуск, наступило лето. Как-то в пятницу Максим Алексеевич сказал доктору: «Допуск на Дворникевич пришёл. И я тут вот что подумал. Переберусь-ка я не лето на дачу. А Любовь Михайловна пусть поживёт в моей квартире. У меня дом что надо. Печка отличная. Озеро. Если надо, могу и осенью на даче ночевать. И зимой. Ездить буду на «Газели». — «И что же вы за начальник службы безопасности?» — сказал доктор. — «Я ждал от вас этих слов. Ну, какая такая безопасность? Разве что хулиганы пьяные денег потребуют. Да у нас с вами и денег-то нет. О нас давно забыли. Все играют, Владимир Анатольевич». — «Как это?» — «И о нашем институте думают, что мы тут играем в научную игру. Бесполезную. В игру, нужную для того, чтобы правительство могло сказать: вот, мы поддерживаем научные разработки. Тут один философ по телевизору объяснял, что нынешний мир будто бы фикция. Какая-то постмодернистская. Что всё теперь ненастоящее. Эти самые… симулякры». — «Симулякры — это в правительстве, а не здесь, Максим Алексеевич, — сказал доктор. — Решим так. Пусть Любовь Михайловна живёт в моей квартире. А я посплю в подвале. У меня же там кабинет». — «Вы там отсыреете, Владимир Анатольевич. Вы и так без выходных в подвале. А теперь ещё и спать будете. Получите букет из остеохондроза с ревматизмом. Руки-ноги-поясница отнимутся. Я как начальник службы безопасности против того, что директор секретного института подвергал угрозе своё здоровье. Ну почему вы сопротивляетесь?» — «Из ослиного упрямства, Максим Алексеевич».
И Любовь Михайловна поселилась в его квартире. Среди томов Чехова, справочников по органической химии и среди тех предметов, которые не вместились в подвальный кабинет да и не нужны были там.
Неделей спустя Любовь Михайловна постучалась в его кабинет. Поздним вечером. Ну, не так и поздним… Доктор уже развернул матрац, но всё сидел за столом. Думал не о науке. Думал о жизни. О своей жизни. О том, что нет у него никакой жизни. И о том, что у него может быть жизнь.
Он бросился открывать.
«Послушайте, Владимир Анатольевич, — сказала она, войдя. — Возвращайтесь в свою квартиру».
Он попятился к креслу. Нет, нет, она не должна уйти. Да она не может: у неё контракт на три года. Да не в контракте дело. Она не может.
«А что же вы? — сказал он. — Хотите уйти? Не нравятся условия? Или я чем-то не угодил? Нелады с нашими?»
«Нравится решительно всё и нравятся решительно все. И особенно вы».
«Особенно я?»
Значит, она скажет ему то, что он боялся сказать ей. Хотел — но всё откладывал. Не желал выглядеть смешным. Да и очень уж мало они были знакомы. И кто он такой? Человек из подвала. Ничего в жизни не добившийся. Директор института, который Максим Алексеевич справедливо называет «симулякром».
«Почему бы нам не пожить друг с другом, Владимир Анатольевич? Не попробовать? Люди любят тех, кто рядом, а не вымышленных принцев и незнакомок. Мы во многом похожи. Детьми я вас не обременю: я не могу их иметь. Я не замужем. Я не красавица, но и не уродка. И я не хочу, чтобы вы жили в подвале. Из эгоистических соображений. Я не могу заснуть, думая, что вы обрекли себя на жизнь в подвальной комнате. Можете считать, что меня мучит совесть. Вы, кажется, давно разведены».
«Это вас тру… Максим Алексеевич подучил?» — спросил он только для того, чтобы не молчать.
«Нет. Не говорите того, чего не собирались говорить, Владимир Анатольевич. Просто молчите».
«Да, — согласился он и помолчал немного. — Что же мне делать?»
«Принимать моё предложение. Оно всё ещё в силе».
Он помнил, как в тот вечер закрыл кабинет, как снова открыл его, взял свой матрац и попросил подержать матрац Любовь Михайловну, и она чему-то смеялась, кажется, тому, зачем же держать матрац, надо скатать его, потом она скатала и держала матрац, а он закрыл кабинет, запер подвал, взял у неё матрац и пошёл за нею наверх. В квартиру, к которой привык, в которой стоял его книжный шкаф, а в нём собрание Чехова. В квартиру, с которой ему было жаль расставаться, в которой накопилось его прошлое. В которой он просыпался утром и говорил себе: «Вот сегодня или завтра. Вот ещё чуть-чуть надо проверить и подправить»; квартиру, в которой шли месяцы, годы, а ему всё казалось, будто он лишь вчера приехал из Подмосковья.
Фотография Клары и девочек на стене — её было видно от входа — показалась ему выцветшей. Она и была выцветшей. Даже рамка её выгорела. И, стоя на пороге комнате возле Любы, впервые Владимир Анатольевич подумал, что это чужая фотография. Осталась тут, на стене, от кого-то, кто прежде тут жил. От умершего старичка.
Он прошёл в комнату, снял фотографию, положил её на стол.
«Не нужно было», — сказала Любовь Михайловна.
«Нужно».
Комната переменилась. Нет, Любовь Михайловна не переклеила обои, не заменила старый стол, не купила новые занавески. Или покрывало на диван. Но всё как-то блестело. Казалось новым. И у печи стояла новенькая оцинкованная ванна, полная воды. Из ванны поднимался пар.
«Ванна для вас, Владимир Анатольевич. Я уже помылась, а потом нагрела воды ещё. Печь здесь хорошая. Если стесняетесь, я отвернусь. Или выйду прогуляться. А то потру вам спинку. Ототру вас от подвальной плесени».
«Нет там плесени, Любовь Михайловна, вы же знаете».
«Нет, — согласилась она. — Но мне кажется, что вам нужно что-то говорить, а не то вы убежите со своим матрацем обратно в подвал».