Страница 23 из 92
И он выпил до дна, принял от Светы солёный огурчик на вилочке, и стал кушать его, подставив ладонь под огурчик так, чтобы на стол не капало. Но на стол капало, капало — с ладони, на которую быстро натекла огуречная лужица…
Максим Алексеевич был единственным сотрудником «тридцать шестого», пожелавшим переехать с Таволгой из Москвы в 2000-м году. В подмосковном институте он замещал начальника службы безопасности.
Жена Максима Алексеевича умерла от инфаркта (за месяц до расформирования подмосковного института), сын-строитель имел квартиру в Москве, но большую часть жизни проводил за границей: в Анголе, Вьетнаме, в ОАЭ, на Кубе, — и Максим Алексеевич, чтобы не тревожить сердце вещами жены, продал всё, кроме фотоальбомов в бархате и пожелтевших писем, и переехал вслед за Таволгой в Тюмень. «Я привык с вами работать, Владимир Анатольевич. Вы простите меня, я не очень-то верю, что у вас что-то выйдет, но ваше упорство мне по душе. Я знаю, что ваша жена называет ваше упорство упрямством, чуть ли не ослиным, однако мне кажется, что у всех упорных (или упрямых) есть один шанс на миллион просто благодаря этому упрямству, то есть упорству (не понимаю разницы). Даже самая нелепая, ошибочная гипотеза в упрямой голове может превратиться в научное открытие. Я не учёный. Вообще-то я просто хочу уехать. Продать дом и уехать. В Тюмень ли, в Антарктиду, улететь на Марс — всё едино. Тоскливо мне, Владимир Анатольевич. Я очень любил мою жену, а теперь её нет. И сын — строит какой-то комплекс в Афганистане. Контракт на три года подписал. А вы рядом будете напоминать мне о том, что в моей жизни будто бы всё идёт неизменно. Будто бы моя жена тоже где-то поблизости. Ушла закатывать банки с компотами или корнишонами. Или в лес ушла за опятами. Знаете, я пригожусь вам и по хозяйству. У меня ведь там будет время заниматься огородом, правда?» — «Спасибо, Максим Алексеевич. Знаете, мне бы тоже неплохо переехать. Сменить обстановку. И использовать тот одинокий шанс на миллион, что вы мне даёте». — «Вам спасибо, Владимир Анатольевич». — «Вот не уверен только, что чиновники из Миннауки дадут мне службу безопасности. Какая тут безопасность, коли нас поселяют в ветхий дом…» — «Дадут, Владимир Анатольевич. Впишут её в штат не задумываясь. Проект всё же секретный». — «Вы правы, Максим Алексеевич. Вы лучше меня разбираетесь в этом вопросе». — «Я хорошо разбираюсь в огурцах, помидорах и голландской картошке, и не очень хорошо в вопросах безопасности». — Он улыбнулся, и Владимир Анатольевич пожал ему руку.
И Максим Алексеевич был назначен начальником службы безопасности новоиспечённого Сибирского института промышленной очистки воздуха. Будущий труповоз продал в Дмитрове свой частный дом, на деньги эти купил под Тюменью, у Андреевского озера, дачу в четыре сотки с хорошим кирпичным домиком, теплицей и бревенчатой банькой, завёз туда торфа и стал выращивать там свои любимые французские корнишоны, тёмно-красные помидоры «сахарный гигант» и розовую голландскую картошку. Первый же её урожай в сентябре он привёз в институт и распределил между всеми сотрудниками.
«Коммунизм предлагаете строить?» — Это Никита спросил у Максима Алексеевича.
«Предлагаю? Строить? — удивился Максим Алексеевич. — Этот дом — уже коммуна».
«Секретная коммуна, изолированная от вредных внешних влияний, — заметил Никита. — Всё в точности по утопическим сценариям».
Доктор решил вставить в разговор своё слово:
«С одной разницей, Никита, — сказал он, — автаркия наша условна и прозрачна. Никакого «железного занавеса» здесь нет. Ты можешь не выезжать в город, но никто тебе этого не запрещает».
«У нас самая крепкая коммуна на свете, — сказал Максим Алексеевич. — Она устоит и под внешними вредными влияниями. Чем они вреднее, тем мы закалённее».
«А это интересная мысль, Максим Алексеевич, — сказал доктор. — Об этом не думали утописты и коммунисты с их тяготением к изоляционизму, не думали, потому как не осознавали — или совсем, или отчасти — существо закона единства и борьбы противоположностей».
«Вот-вот, Владимир Анатольевич. И я говорю, что одному всю картошку не съесть».
В двухэтажном доме на Луговой Владимир Анатольевич занял последнюю, четвёртую квартиру, на втором этаже, а Максим Алексеевич — квартиру N2 на первом, под квартирой доктора, считая, что начальник службы безопасности должен жить у входа и близко к подвалу.
Доктор скоро понял: он без Максима Алексеевича как без рук.
Как только Даниил Кимович из Миннауки уехал, строительство лабораторий в подвале оказалось под угрозой. Если б не Максим Алексеевич!.. Добился бы Владимир Анатольевич того, чего он добился, без начальника службы безопасности, сказать сложно. Иногда Таволге казалось, что такие начальники службы безопасности, как Максим Алексеевич, достойны быть соавторами научных открытий и изобретений.
«Что пригорюнились, Владимир Анатольевич? Дурит нас с вами прораб. Но вы не печальтесь. Таких дурных спектаклей я много видел».
Прораб уверял Владимира Анатольевича, что в строительную смету заложено недостаточно четырёхсотого портландцемента, а Владимир Анатольевич не знал, что ему делать: Даниил Кимович, который вёл расчёты и составлял смету, был в отпуске и отдыхал на каких-то островах. А выкладки прораба (тот вооружился листами бумаги, воткнул карандаш за ухо и предлагал доктору Таволге самому пересчитать) казались Владимиру Анатольевичу убедительными. «Эти перегородки надо? Тут стену надо? А заливка пола?… Ну, а как же вы тогда хотите?…» Но начальник службы безопасности нашёл такие доводы для прораба, которые показались тому куда более убедительными, чем его собственные.
«Шестьдесят мешков портландцемента, а заодно и арматура, — сказал прорабу Максим Алексеевич, — были погружены ночью на две «Газели» и увезены на склад номер семнадцать на Барабинской. Откуда их сегодня вечером собирается забрать некий господин Халилов, держащий несколько бригад таджиков, промышляющих тем, что они по недоразумению называют строительством. И вот если уважаемый прораб, — ласково продолжал начальник службы безопасности, а он, Владимир Анатольевич, его слушал, — не привезёт цемент обратно, то он, Максим Алексеевич Цыбко, человек мягкий и душевный, и терпеливый, но иногда ни с того ни с чего превращающийся в свою жестокую и непримиримую противоположность, сделает так, что прокурор выпишет и прорабу, и его приятелю г-ну Халилову года по два, а то и по четыре, а если копнёт в прошлых делишках Халилова, то и по десять. — И Максим Алексеевич стал рассказывать прорабу о тех делишках, что могли бы заинтересовать прокурора и явиться основанием для ареста. — Так-то, господин прораб. Лучше быть товарищем, чем господином, запомни это. А ты думал, я тебе морду бить буду? И приготовился отправиться на Республики, десять, а затем жалобу в отделение писать? Уясни себе одно: я не просто начальник службы безопасности, я хороший начальник службы безопасности».
И некий Халилов через прораба тем же вечером вернул украденный цемент, а к цементу приложил три бутылки коньяка и упаковку сигар. И просил передать, что вышло недоразумение, что прораб перепутал: он, Халилов, просил его купить, сделать всё по-человечески, ведь у него, Халилова, деньги есть, много денег, он не из тех, что будет красть какой-то цемент, а глупый прораб его не понял, и сделал так, как привык делать. И было забавно слышать, как прораб наговаривает сам на себя. «Театр — это для тех, кто не знает жизни», — любил повторять Максим Алексеевич.
Следил Цыбко и за рабочими. За бригадой, что перестраивала подвал, переделывала его под лабораторные исследования. «Ты что же, сволочь, песок с песком мешаешь? Тебе товарищ Халилов для чего цемент привёз?… Ты допуск по форме номер два получил? Подписку о невыезде дал? Ты, дорогой друг, учреждение с уровнем секретности строишь. Хочешь, чтобы стена рухнула — и чтобы тебя разыскали и испортили тебе настоящее и будущее? Родина тебя пока любит, но от любви до ненависти один шаг».