Страница 6 из 9
Алла задумалась. И скоро нашла ответ:
– Потому что ты мужчина. И у тебя очень лохматая грудь, и живот тоже…
– Стоп, мы обсуждаем серьезное дело. Правильно, потому что я – мужчина. «Ка» – частица вежливости в конце фразы или оборота. Для женщины. Она же – частица – для мужчины звучит как «кап». Сделала – сделал. Дэвошка, ты ведь филолог?
– Нет, таки я – техасский рейнджер. Но тайская филология у меня в зачаточном состоянии. Знаю с сегодняшнего дня два слова. Вот эти. Итак, женская частица вежливости… И что? Зачем она орет ее, как хищная птица? Почему пасть распахивает и бросается на нас с тобой?
Я торжественно молчал, поглядывая на металлическое кружево старого крыла отеля, эти крыши и навесы из стекла и металла, как крылья стрекозы. Шедевр колониального стиля в стране, не знавшей колониализма. Он, этот шедевр, напоминал о молодом Эйфеле, который еще не вернулся в Париж из французских колоний, из Ханоя, где спроектировал до сих пор стоящий там мост. Раньше здесь, где мы лежим, был не отель, а хуахинский вокзал, памятник архитектуры, и мы сейчас как раз там, где был край платформы. Вот только молотки, наверное, так не стучали… Что они там делают, в закрытом крыле отеля?
– Ну? Почему она на нас бросается?
– Потому бросается, что с яростью доказывает свою женскую сущность. И право говорить «ка» вместо «кап».
– Что?
– Оно не женщина.
– А?
– Трансвестит. Катой. Их тут полно. Жертва операции по смене пола. Здесь Таи- ланд. О катоях тут книги пишут.
– Это и есть решение твоей загадки?
– Конечно.
– Офигеть, ка!..
– А ты думала, кап.
Вести, приходившие с севера, были невероятны. Тысячи квадратных километров под водой? Накхон Саван и даже Аюттхая – зона бедствия? А это значит, что старый бангкокский аэропорт Донмуанг – возможно – объявит о своем закрытии? Он к северу от города, нынешний, новый – Суварнабхуми – к югу, с ним все в порядке, но… Если бы дело было пару лет назад, когда новый аэропорт еще не построили, и у меня не было бы машины, я бы не смог вылететь из страны, так? Невероятно.
Но в том-то и дело, что всего происходящего быть не могло, а оно все равно происходило.
Большая вода двигалась к Бангкоку с севера, и самое странное, что некоторые районы столицы, если верить этой газете, уже сейчас не очень проходимы. Такое случается в каждый сезон дождей, конечно, и никогда не оказывается серьезной новостью. Но ведь вздувшиеся реки продолжали свой бег, и конца этому было не видно. Столица, которая утонет?
Шуршание откидываемых простынь и шум моря или дождя. Вокруг белого штакетника, умело скрывающего нас от гостиничного сада с дорожками, – деревья, ветви и цветы, клонящиеся к земле от тяжелых капель. Это семь утра или десять? Теплый, пахнущий травой душный мир лишен солнца и полон воды, небо – цвета жемчуга.
– В-в-в, – содрогается Алла, голая, с розовыми складками от простынь на боку. Она пытается открыть глаза, стоя на краю маленького бассейна, деликатно защищенного от посторонних взглядов забором нашего домика. Ей холодно смотреть на воду, но вода теплее воздуха.
– Возьми меня в воде на ручки, – бормочет она, садится и с ворчанием соскальзывает вниз.
Вчера мы, кажется, немного сошли с ума. Отправились после неумеренного ужина в Хуахин как таковой – пара десятков кривых улиц, состоящих из магазинчиков и баров с девочками. Зашли в винную лавку, где за запотевшим стеклом холодильника смутно золотилась пара-тройка бутылок чего-то хорошего. Ведь Италия! Якобы Франчакорта! Надеюсь, такие вещи они тут подделывать не умеют?
Бокалы и бутылки мы поставили на край бассейна, с желанием оттуда не выходить. Но никому не советую заниматься любовью прямо в воде – это смешно и забавно, и только. В нашем садике для этого есть беседка среди кустов у края бассейна.
Тьма вокруг, дрожь подсветки на ветках, свисающих к воде, и толстое, да, толстое тело этой Аллы, которая бормочет, что вот такие женщины лучше относятся к этому своему телу и получают больше удовольствия.
– Я хочу, чтобы нас видели с балконов «Хилтона» за оградой, – говорит она. – И слышали, как мои мягкие части шлепаются, шлепаются о твой живот. Ах, какой звук… Прелесть.
– Для этого тебе надо спилить вон то дерево. Здесь все продумано. Ничего они со своих балконов не видят. Но знают, что мы здесь есть и именно этим и занимаемся. И пусть сдохнут от зависти в своем паршивом «Хилтоне».
В общем, вчера всего этого было все-таки многовато, а сейчас, утром, мы с ней смотрим на капельно-жемчужный мир вокруг и пытаемся открыть наконец на него глаза.
– Утро туманное, утро седое, – тихим голоском пытается пропеть она, лежа на воде. – Нивы печальные, сне-егом… покры-тые…
И начинает смеяться.
– Завтра последний день, а потом мне надо на самолет, – выговаривает она наконец.
И только в этот момент я вспоминаю, что вчера даже здесь, на юге, в этом Хуахине, пара улиц была как-то уж слишком похожа на речки. Ну, хорошо, вода должна сливаться в море… Но до аэропорта, куда с определенного момента ведет приподнятая над землей скоростная эстакада, еще надо сначала ехать по обычному шоссе. Оно хоть здесь, на юге, а там, на севере… Севернее аэропорта…
Там целые кварталы Бангкока превратились в реки и озера, узнаю я из местного интернета. Премьер-министр, только что вступившая на пост милая женщина, что-то пытается говорить и заявлять, комитеты местных жителей зовут армию и требуют взорвать какие-то дамбы, но от премьера в любом случае никто ничего особенного не ждет. Потому что ничего подобного в стране не происходило уже много десятилетий.
Мои встречи в Бангкоке, как я и ожидал, отменены или под вопросом.
Мы, конечно же, идем на завтрак.
– Сават ди ка! – бросается на нас она – или оно, чуть не прикасается ко мне цепкой рукой, что в Таиланде почти невероятно.
Алла тихо смеется. А я смотрю на это странное создание, которому отвешиваю чуть более низкий, чем следовало, поклон, смотрю уже несколько другими глазами.
И вижу то, чего не видел раньше.
– Мне нужно в город, – может быть, чересчур сухо говорю я Алле ближе к концу завтрака. – Встретимся под зонтиком?
– Очень хорошо, – отвечает она с облегчением. – Я только подумала, что так все-таки нельзя – вместе и вместе. Надо отдышаться и как-то прийти в себя.
До того как пойти в город, я перегоняю машину от подтопленной уже гостиничной стоянки поближе к шоссе, поскольку оно достаточно высоко, вода с него сливается в довольно неплохие канавы. Пятьсот метров. Сумку как-нибудь дотащу… Даже если по щиколотку в воде.
А теперь – главное.
Дорогая Алла, когда ты надеваешь эти твои филологические строгие очки… Да даже и когда не надеваешь, и твои глаза над закругленным носом смотрят на мир затуманенным, но очень чувственным взглядом… То ты, к моему удивлению, замечаешь вещи, которые местным жителям интересными не кажутся.
Что ты там сказала, дорогая Алла, про этого трансвестита, или «трансвика», как их называют наши растущие в Таиланде дети из вот этих семидесяти тысяч здешних соотечественников?
Для начала:
«А что же, интересно, не так с этой клюшкой?» Хорошо. Но дальше – лучше: «Я знаю – она не человек».
И я, конечно, нашел объяснение: нет, человек, но принадлежащий к довольно распространенному в Таиланде «третьему полу». А надо было слушать Аллу. «Она нас не съест? – спросила она меня в первый же день. – Однако и зубы же у нее…»
И через пару дней: «А как она открывает эту свою жуткую пасть… У нее что, искусственная челюсть?»
Ну, мало ли что болтает глупая женщина, впервые попавшая в Азию. Я бы так и продолжал над ее открытиями смеяться, если бы сегодня – только что, пять минут назад – не догадался посмотреть на это местное создание чуть внимательнее, чем допустимо по тайским правилам вежливости. Например, когда оно в очередной раз улыбнулось нам, распахнув рот. Искусственная челюсть, ты говоришь, Алла?