Сорок лет назад

Президент все еще любовно водил рукой по засову, но, как видно, энтузиазм его несколько поиссяк, он в нерешительности смотрел на Максима и издавал какие-то жалобно-просительные звуки.

— Ну вот что, — сказал Максим, чувствуя, что пора нанести последний, сокрушительный удар, и повернулся к нему спиной, показывая, что уходит. — Ты как себе хочешь, а я в этом не участвую. Я собираюсь еще немного пожить… Видишь, я ухожу!

Президент с очевидной неохотой отпустил дверь и подался за ним, уныло волоча руки по земле; он был похож на ребенка, которому не дали пошалить.

— Так-то лучше, — уже мягче заметил Максим, хотя воспоминание о волосатой руке, готовящейся сдвинуть засов, было еще свежо, и он не попадал зубом на зуб. — Надеюсь, что в следующий раз, когда нечто подобное придет тебе в голову, меня рядом не будет.

Завтрак начался как обычно. Дядюшка увлеченно рассказывал разные истории о том, как они с Чаном лазили по горам, Максим делал вид, что слушает, Аша не глядя в его сторону подавала на стол. Сегодня его уже в меньшей степени волновало, станет ли тот о чем-то расспрашивать или нет, в конце концов, это его дело, и точка. Он-то даже в выигрыше: меньше придется лгать.

Под конец завтрака дядюшка сказал:

— Надеюсь, ты еще не успел у нас соскучиться. Чан уехал в город за продуктами и еще с кое-какими поручениями, которые я ему дал. Когда он вернется, то непременно сводит тебя в террариум. Он его настоящая слабость. Чан уделяет ему очень много внимания. И, между прочим, не напрасно. Уверяю тебя, там есть на что посмотреть.

Дядюшка вытер губы салфеткой и встал из-за стола, опираясь на трость. Максим же снова почувствовал слабость в коленях. Но возразить дядюшке на этот раз было бы слишком рискованно. Отказаться, значило выказать пренебрежение, как-никак, предметом его гордости.

— Если понадоблюсь, я — наверху, — добавил дядюшка.

«Наверху» означало, что его следует искать либо в панорамном зале, либо, скорее всего, в библиотеке, где он проводил бòльшую часть своего времени.

Максим побродил вдоль берега, побывал на том месте, где видел сегодня Ашу, затосковал и вернулся в дом.

Аша убирала в его комнате. Едва он вошел, оба сразу почувствовали неловкость. Он спрашивал себя, отчего. Дядюшка работал наверху, Чан уехал, а она на положении горничной в его комнате. Ну, она — еще можно понять, а с ним-то что? Почему ему должно быть неловко застать хорошенькую горничную в собственной комнате, в то время, как больше никого нет поблизости? И как ему в этом случае поступить, уйти или остаться?

— Извините сэр, — сказала она, растерянно опустив глаза, — но я должна убирать в вашей комнате каждое утро. Это входит в мои обязанности. Я не ожидала, что вы так быстро вернетесь.

— Ничего, все в порядке, — промямлил он, после ее оправданий и ему будто бы стало легче, но он все равно не знал, как себя следует повести в таком случае.

— Если вы позволите, мне еще недолго осталось. Я скоро закончу.

— Да, конечно.

Он еще немного потоптался на месте, и вышел за порог, тут же ругая себя за то, что так по-глупому поступил, когда можно же было завести ненавязчивый разговор, преподнести парочку улыбчивых комплиментов, ну и так далее. Одно слово: разиня!

У стены в огромной гостиной стоял проигрыватель хоть и не новейшей модели, но все равно высокого класса, с автоматическим управлением, отдельным усилителем и высококачественной акустикой. Наверху — видео, здесь — проигрыватель с автоматикой. Максим видел, как скрепя сердце дядюшка позволял современной технике вторгаться в его размеренную жизнь. Он извлек из ячейки первую попавшуюся пластинку, взглянул на содержание: Робертино Лоретти. Взял наугад еще одну: Глэнн Миллер. Музыка пятидесятых годов…

Он открыл проигрыватель и вложил пластинку. Зазвучала сентиментальная мелодия послевоенного времени. Когда-то чопорные молодые пары танцевали под нее в каком-нибудь клубе со стульями, убранными под стену, при ярком освещении, галантно поддерживая друг друга — и это было последним криком моды! Однако все это его завораживало. Неужто он такой же чопорный, как они, подумал он, подразумевая скорее то, как повел себя с Ашей.

Звуки музыки заглушили скрип половиц. Максим настолько увлекся, что вздрогнул от неожиданности, услышав за спиной дядюшкин голос.

— Тебе нравится?

— Ах, дядюшка! Вы меня напугали.

— Вижу, что нравится.

— Простите, — спохватился он, — я не подумал, должно быть, музыка мешает вам работать.

— О нет, пожалуйста, не беспокойся. Наоборот, я очень рад тому, что тебя она привлекает. Честно говоря, меня это приятно удивило. Редко у современной молодежи встретишь такое понимание. Увы, твое поколение больше увлечено дикими, совершенно безвкусными ритмами, основанными на технических эффектах. В мое время ценились только настоящие таланты, нужно было иметь голос Карузо, чтобы стать знаменитостью. А что сейчас? Всякий, кто может взять хотя бы ноту «фа», уже считает своим долгом записать пластинку. Начхать на голос, современная аппаратура снимет огрехи. Продюсерам теперь стало все равно, талант ты или бездарность. Вот до чего мы дожили!

— Да, дядюшка, — немедленно согласился Максим, интуиция подсказала ему, что со стариком лучше не спорить.

Он оказался прав: дядюшке необходимо было выговориться, после чего тот прямо перешел к тому, зачем спустился вниз.

— Петр, я забыл тебя предупредить. Завтра к обеду я пригласил вдову моего покойного друга, миссис Хептон. Я хочу тебя ей представить. Она также слышала о тебе и не против с тобой познакомиться. Что ты на это?

— Конечно, дядюшка. Как скажете.

— Прекрасно, — еще мгновение поколебавшись, он добавил. — Знаешь, для меня крайне важно, чтобы ты произвел на нее благоприятное впечатление. Мы дружим с ней уже много лет. Я очень дорожу этой дружбой. И хочу, чтобы ты… Ну, в общем, постарайся ее очаровать.

— Понимаю, дядюшка. Обещаю сделать все, что в моих силах, — глаза Максима отражали боязнь переоценить свои возможности, но при этом он загадочно улыбался.

С прагматичной точки зрения, в террариуме не было ничего такого, что оправдало бы суеверный страх, который он внушал своим названием. Это был продолговатый павильон, довольно низкий — настолько, что человек в полный рост мог стоять только посередине. Покатая крыша была сделана из прочного стекла, которое обеспечивало естественное освещение на протяжении всего дня. Ее края всего лишь на полтора метра возвышались над землей, человеку по грудь, но приблизиться к ним мешали окружавшие павильон непроходимые ряды кустарников.

Чан щелкнул засовом, открыл широко дверь и шагнул в сторону, уступая Максиму дорогу. Но тот категорично запротестовал. Едва заметно растянув губы в понимающей ухмылке, Чан вошел первым. В руке он нес алюминиевый контейнер величиной с чемодан, с просверленными дырочками.

Первое, что бросалось в глаза — достаточно хорошая вентиляция внутри помещения, под крышей не собиралась влага, к тому же Чан обратил его внимание на приборы, находившиеся при входах во все секции.

— Каждый вид змей требует особых условий содержания, — пояснил он с нескрываемой гордостью. — В связи с тем, что у нас тут десятки видов, доставленных из разных мест, то и микроклимат должен отличаться. Поэтому мы поделили павильон на секции, в каждой из которых поддерживается своя температура и влажность. Мы заботимся о том, чтобы змеи чувствовали себя комфортно, — он сказал это так, как обычно говорит директриса детского дома.

Посередине шел узкий проход, заканчивавшийся дверью, за нею — следующий проход и следующая дверь, и так далее. Отдельные секции, предупредил Чан. По обе стороны прохода тянулись ряды отсеков, в которых, собственно, содержались змеи. Перегородки, выполненные отчасти из мелкоячеистой сетки, отчасти из стекла, позволяли видеть все углы. Дно было засыпано грунтом, естественным для их обитателей, это мог быть песок или земля, выложенные мохом, дерном, камнями, засаженные растениями или не засаженные ничем. Из почвы выступал неглубокий сосуд, наполненный водой.