Страница 12 из 25
во-вторых, государственная независимость, суверенитет, хотя научная разработка суверенитета и началась лишь с XVI в., изначально явственно всегда признавались присущими лишь государственной власти. Нет суверенитета – нет и полноценного, независимого государства. Нет государства – нет и государственного суверенитета. Но притом суверенитет никогда реально не был абсолютным. Лучше всего это свидетельствуется вечными (!) межгосударственными войнами, причиной которых в юридическом контексте всегда была либо защита государственного суверенитета от посягательств на него извне, либо наоборот, соответствующие посягательства на чужой суверенитет.
Наблюдаемые естественные ограничения, уступки суверенных прав, во-первых, всегда имели место, но всегда были теоретически аномальны (!) по самой природе суверенитета, в идеале – абсолютного в публичном праве. Во-вторых, что ярко демонстрируется повсеместным (либо прямо конституционно, либо имплицитно) последовательным непризнанием верховенства, супрематии международного права в рамках национальной юрисдикции. Допускаемый же в отдельных случаях приоритет международно-правовых норм – всегда лишь исключение, всегда в принципе остающееся конституционно как устанавливаемым, так и потенциально отменяемым, «отбираемым». Верховенство национального конституционного права, по существу, есть императивного значения практически общий правовой принцип вопреки всем монистическим, нормативно-иерархическим, супрематическим теориям и даже возможным конституционным аномалиям.
Приведенное выше сопоставление конституционных режимов разных стран с точки зрения «приоритетности» международного права (как такового, т. е. общепризнанных принципов и норм международного права, а также правоустановительных условий международных договоров) по отношению к национальному законодательству показывает большое разнообразие, вплоть и до полного отсутствия какой-либо «приоритетности». Именно это разнообразие, зиждущееся на суверенном конституционном определении значимости международного права относительно национального, свидетельствует более всего о принципиальной общей «приоритетности» как раз национального конституционного правопорядка, который и является «верховным». Тот или иной, в том числе приоритетный статус международного права, не предопределяется его иерархичной, естественной и т. п. «верховностью» по отношению к национальным правовым системам. Наоборот, нормы (обычно конституционные) национального права придают то или иное, в том числе и приоритетное, значение международному обычному праву или международным конвенциям.
Следует особо отметить, что согласно конституционным нормам ряда государств их международные договоры приравниваются по своей «иерархичности» и правовой силе к законодательным, парламентским актам соответствующих стран на том правовом основании, что эти договоры прошли ратификационное или подобное утверждение высшими законотворческими органами, что логично и придает солидную правовую мотивацию паритетности договоров с законами. В случаях же коллизий правил международных договоров и национальных законов логично и применяются обычные в таких случаях методы определения приоритетности, в том числе прежде всего lex posterior derogat anteriori (Великобритания, США, Германия).
Но в ряде стран (Польша, Франция и др.) конституционно обусловлена и относительная приоритетность правил международных договоров по отношению к национальным законам. При этом, однако, прямо оговаривается парламентское утверждение (ратификация) соответствующих международных договоров.
Принятие международного обычного права (общепризнанные принципы и нормы) в качестве приоритетного права (Беларусь, Германия, Греция) вообще все же редко обеспечивается конституционно, очевидно и в связи с тем, что это во многих случаях может быть тупиковым путем.
Обычное международное право не может служить реальной правовой основой во многих впечатляющих примерах: решения проблем ответственности государств, в том числе и по так называемым суверенным обязательствам, включая деликтные обязательства; по точному пониманию так называемого стандарта справедливого и равного режима (fair and equal treatment). Различен даже американский (США) в отличие от других стран подход к пониманию такого, казалось бы, тривиального принципа, как наибольшее благоприятствование.
Что касается имеющего кое-где место закрепленного «прямого» действия норм и принципов общего, обычного международного права применительно к физическим и юридическим лицам страны, то нельзя абстрагироваться от того обстоятельства, что международно-правовые нормы и принципы базисно не ориентированы на применение их к частным лицам. Это, очевидно, может на практике иметь применение в основном в части защиты прав и основных свобод человека. Но и эти права и свободы зиждутся реально не на обычных нормах и принципах международного права, но на соответствующих международных конвенционных нормах. И таким образом, «прямое действие» и приоритетность обычных норм и принципов международного права, как представляется, носит не столько прагматическое, сколько догматически-идеологическое, а по сути – популистское значение в свете ныне «торжествующей» парамаунтности защиты прав и свобод человека в любых правовых аспектах.
Следует особо отметить и то обстоятельство, что во всех государствах Евросоюза приняты были и внесены соответствующие необходимые изменения в национальное законодательство, дающие возможность прямого применения и возможных приоритетов «права сообщества» в этих государствах.
Обязательная сила решений (правил, резолюций) международных (межправительственных) организаций и международных судов опосредована; она зиждется на нормах соответствующих международных (учредительных) договоров. Это относится и к упомянутым приоритетам права ЕС. Коренное отличие таких решений в том, что они могут применяться и действовать в отношении и государств, выступающих (голосующих) против принятия соответствующих решений. Их согласие, по сути, на ограничение своего суверенитета относительно действия таких решений выражено в их заведомом согласии с соответствующими условиями (учредительных) договоров.
1. Классическая теория общемирового, парамаунтно-верховенствующего, иерархического монизма (по Г. Кельзену) на сегодня практически не оправдала себя и уступает место монизму, квалифицируемому нами в качестве «локального», «парцеллярного». Это выражается в распространенной практике отдельных государств, в том числе и России, включения в свои правовые системы международного права с определением его включаемого состава и правового значения в этих системах.
2. Международно-правовая часть в рамках локально-монистической национальной правовой системы неизбежно сохраняет свою автономность (самостоятельность), что столь же неизбежно предопределяет и сохранение локального дуализма во взаимоотношениях внутринациональной и международно-правовой частей общей национальной системы, включая и возможные правовые коллизии между этими частями.
3. По существу, образование локальной монистической системы в рамках правовой системы отдельного государства не отменяет и не изменяет традиционного правоприменения международного права. Но выдвижение такой систематики имеет принципиальное политическое и идеологическое значение демонстрации отношения государства к потенциальному построению прогнозировавшейся единой, глобальной, монистической правовой системы.
4. В концептуальном плане повсеместная практика локального «мультимонизма», по пути которого, однако, пошли пока еще отнюдь не все государства, означала бы полный крах концепции общемирового «классического» монизма. 5. Актуальное состояние общемирового правового пространства, т. е. множественность и многообразие суверенных национальных правовых систем, есть все основания квалифицировать как правовой полиморфизм.
1.3. Формирование основ толкования договорного права
«Правдивость больше всего приличествует истории: риторике присуща сила выражения, поэзии – мифотворчество, истории же – истина»