Инквизиция

— Не нравится мне идея ехать с ним в больницу. Он меня ненавидит. — Я бурчу под нос, скорее даже жалуюсь. И снова теплота Кевина согревает меня.

— Брось! Он тебя не съест.

— Точно?

— Он предпочитает бифштексы и ягодные смузи. — Он теребит меня по плечу, притом как-то отстранённо устремляет взгляд в сторону, будто он соврал; кажется, у меня все-таки есть шанс быть съеденной Оденкирком.

Вбежав в комнату, я лихорадочно начинаю соображать, что бы надеть, и вдруг понимаю: мне хочется быть незаметной. Всем моим любимым блузкам и юбкам сегодня скажу нет. Я возвращаюсь туда, откуда начала свой путь. От этой мысли дрожь пробирает. В итоге делаю простой выбор: обычная футболка без принта, узкие джинсы и балетки. И вот я — мышка, простая серая мышка, человек из толпы. Схватив бумаги и справки, я устремляюсь вниз. У входа уже ждет машина, в которой сидит Оденкирк и кому-то пишет смс. Он кидает мимолетный взгляд на меня и внезапно замирает.

— Что? — не удерживаюсь я от вопроса и оглядываю себя с головы до ног.

— Ничего, — бурчит он в ответ и снова утыкается в свой телефон.

Я в замешательстве сажусь рядом с ним, захлопываю дверь и оказываюсь в закрытом пространстве машины с Рэйнольдом.

И тут начинается.

Не знаю, как он, но мне трудно усидеть на месте. Невыносимо. Его присутствие проносится током по моему телу. Моя кожа становится гиперчувствительной к любому микродвижению тела Оденкирка. Я словно тлею изнутри. Закусываю губы, глядя в окно.

Сам же Рэйнольд дышит ровно, глубоко, шумно. Сидит без движения, уставившись перед собой.

Мне нужно как-то прекратить эту пытку, отвлечься. Поэтому решаюсь начать разговор. Я поворачиваюсь, вдохнув поглубже, в тот момент, когда он решает сделать тоже самое…

— Ты…?

— Что тебе…?

И замолкаем, смущенные одинаковым порывом. Я смотрю в его глаза, которые сейчас широко распахнуты. В них читается удивление.

— Ты хотела что-то спросить? — Он первым прерывает затянувшуюся паузу.

— Да. Что не так в моей одежде?

— Ты выглядишь очень просто, — отвечает он с некоторым опозданием, словно после раздумья.

— Ну, да. Это же больница. Как-то в вечерних платьях туда не ходят.

Он ухмыляется, а я отмечаю, что впервые он прореагировал на меня по-доброму.

— Я думал, что тебе захочется одеть что-то более… — Он пытается подобрать слово, и я помогаю.

— Пафосное?

— Ну, да.

— Я не хочу никого сражать и показывать, что мне повезло. Не люблю пафос.

Надеюсь, я дала ему понять, что дело не только в одежде.

Он молчит и о чем-то думает, глядя мне в глаза, отчего внутри, будто всё стягивает в узел.

— Я хочу извиниться за свое поведение. Я прошу прощения за то, что так относился к тебе с самого начала.

— Хорошо. Принято. — Но я не довольна. Мне этого мало.

— Что не так? — Теперь его очередь спрашивать у меня. Это даже забавно.

— Просто ты оскорбил меня прилюдно, выставив напоказ мою расчесанную руку. А извиняться решил наедине. Согласись, несправедливо?

— Несправедливо, — соглашается он и чему-то улыбается. После чего едко отвечает, будто кидает кость собаке. — Хорошо, если желаешь, то я извинюсь у всех на виду.

Я ловлю его злой взгляд и отвечаю тем же:

— Я всё знаю про ваши татуировки и что это ваша фишка, как учеников частной школы Саббат. Не беспокойся, у меня такой не будет.

— Что? — Он ошарашено смотрит на меня, будто я только что открыла его самую страшную тайну.

— Я не слепая. Заметила ваши татуировки, — я киваю на его левое запястье, а он рефлекторно натягивает край рукава. Когда-то я так делала, чтобы спрятать свое расчесанное до крови запястье. И мне его не жалко в этот момент. Я выговариваю ему всё то, что копилось за эти дни: злобно и с ненавистью. — Ева рассказала, что вы все сделали их, словно какая-то каста, в честь вашего единения. Не беспокойся. Такая безродная шавка, как я, подобранная в больнице из жалости, не будет в вашей группе никогда. Можешь успокоиться. Я не претендую быть в вашей компании.

К глазам подступают слёзы, и я отворачиваюсь к окну, чтобы он не видел, как мне больно. Тишина душит непролитыми слезами.

— Я… я не считаю тебя безродной шавкой… — Его голос звучит глухо и до того странно, что хочется обернуться и посмотреть в его лицо. Но я не позволяю этого себе. — Просто… я… перегибаю палку в отношении тебя. Так считает Реджина. И… не только она.

Я превращаюсь вслух, слушая, как тяжело дается ему признание, как он с трудом подыскивает слова.

— Возможно, ты права, я считаю, что ты не для нас…

Горько ухмыляюсь. Все-таки он сноб и гордец. Давись правдой в виде слез, Мелани.

— Но, клянусь тебе, я постараюсь подружиться с тобой. Ты позволишь мне это?

Я все-таки оборачиваюсь, потому что последнее прозвучало с мольбой.

— Обещаешь больше не унижать меня прилюдно?

— Обещаю.

И я верю. Слишком уверенно, слишком правдиво, слишком клятвенно.

— Тогда позволю.

Я улыбаюсь ему и впервые вижу, как он улыбается мне, отмечая, насколько он красив, какие у него невероятные глаза, четко очерченные скулы, по которым так и хочется провести пальцем. А еще губы… Мой взгляд падает на них, и закрадывается мысль: каково с ним целоваться? Он такой же тягучий, как мед? Или что-то другое? А этот ток, который бегает по венам, когда он рядом? Что это?

На мгновение я забываю дышать, поглощенная своими фантазиями, и открыто гляжу на его губы, которые чуть приоткрываются, будто вот-вот слетит вопрос. Он тоже, не отрываясь, смотрит на меня, пока вопрос все-таки не слетает с его губ, возвращая меня в реальность и заставляя краснеть:

— Тебе нравится Кевин?

— Ну… смотря, что ты имеешь под словом «нравится». — Теперь моя очередь с трудом подыскивать слова. Что за странный вопрос?

— Нравится в смысле нравится, — раздраженно отвечает он, скрестив руки на груди и уткнувшись взглядом в одну точку, куда-то за плечо водителя.

— Как друг, он классный. С ним легко. Он веселит меня.

— А как парень? — Раздражение уходит из голоса, теперь Рэй спрашивает так, будто осведомляется, что я люблю больше — чай или кофе.

— Как парень? Он симпатичный, добрый, милый, — «целуется не плохо», — мысленно продолжаю я, закусывая губу.

— Ясно, — Отвечает Рэй и отворачивается к окну.

А я остаюсь в недоумении: что ему ясно? В итоге, поняв, что мой собеседник не хочет продолжать разговор, тоже отворачиваюсь к окну.

Машина останавливается у входа в больницу, именно отсюда месяц назад я уезжала с мисс Реджиной, именно отсюда толстуху Рози выпроваживали домой, а я смотрела и не знала, есть ли у меня дом вообще.

Середина июля. Ветрено. Мое состояние здоровья всё то же. Амнезия всё так же играет в прятки.

Только я другая.

Войдя в здание, на меня накинулся знакомый запах больницы: соединение хлорсодержащих средств, пота и страданий. В сопровождении Оденкирка, тенью следующего за мной по пятам, я начинаю обход от одного врача до другого: тесты, вопросы, МРТ, колючие иглы, берущие кровь, разговоры.

— Ты что-нибудь вспомнила за это время?

— Нет.

— Ты помнишь свое реальное имя?

— Нет.

— Дата рождения?

— Нет.

У меня ничего нет. Половинчатая личность. Я рождена этим зданием год назад, выброшенная на койку в коматозном состоянии с поломанными ребрами. Примите это как факт. И не доставайте вопросами!

Но час за часом проходят в этих стенах; пытка продолжается. А я уже мечтаю оказаться дома. Дом! Вы слышите, у меня есть дом. Красивый старинный замок с восемью жителями и кучей слуг. И этого достаточно! У меня есть вещи, лаки и шампуни. У меня даже есть работа и хобби.

А еще в коридоре сидит самый красивый парень, которого я видела в своей жизни, и дожидается меня битый час. Отпустите!

И вот я выхожу из кабинета и вижу, как Рэйнольд мученически ждет меня в коридоре на старом разбитом пластиковом стуле, запрокинув голову к стене и закрыв глаза.