Страница 11 из 20
Герман глядел на птицу умиленно.
– Какова красавица-лукавица? По всякий день в вечеру сюда приходит, людей не боится, а потому совсем не бережется… Хороша! Да тут все хорошо. Палку в землю воткни – и та зазеленеет, зацветет, плод даст. Вот как у нас на Соловках-Соловочках благословенных заведено? Хлеб не родится совсем, нимало. Тот хлеб ешь, каковой с матеры вывез, с какого-нито поморского торжища. Потому у нас рыбарь за ратая: море – наше поле, рыба – наш хлеб. А тут – царство изобилия. Иные говорят: если не здесь рай земной, то где ж еще? Я-то инако думаю: был во времена Адамовы рай земной, да и нет его, и токмо Господь един ведает, когды рай по новой на нашей земле прозябнет… Может, прежде Калипси́с сотворится, и придут к нам новая земля и новое небо.
Владыка задумчиво улыбнулся.
– Как туто все устроено? Все тут красно да хитро устроено и якобы с надсмешкою над нашим простым разумением человечьим. Вот ящерь большая серая, ягуана именем: мордою – злой бес, но тварь безобидная, смирная и травоедная, вроде скотины домашней. Никого не укусит! Тихая совсем. Зевает тако, что ждешь от нее: вот ужо бросится и ломоть от тебя отхватит… А она ко злу бесприбыльна, Богом же едино на удивление устроена да на посмех. Ворон местный – не яко ворон, но яко кот кричит. Дятел – уж совсем беззатейная вроде бы птичка – а туго дятел дзюбнет-дзюбнет, да и воспоет диковинно. Попугаи – петухи пестрые, малого не хватает, чтобы закукарекали, завели, стало, песнь петушиную, а они тако вовсе не кричат. Никакого от них «кукареку» не дослышишься. А кричат они странновидно, иной раз – на человеческие голоса. Вот диво-то! Всякая тварь по-своему о Боге радуется, всякая тварь по-своему Бога хвалит. Всюду пестрота, щобот, свист, щелканье и переливы. Поневоле о том задумаешься, как Бог мудро и лепо все сотворил. Рая же… нет более.
Тут Герман испустил печальное воздыхание.
– Но таковые земли, яко благоуханная дебрь Соловецкая да здешний край, светом процветший… они… память людскую о пропавшем рае оживляют. Потому и даруются людям не просто так, а по вере и по трудам их в награду. Царство Небесное – с боем берется, с сокрушением души, топтанием воли своей и приданием себя всего, в цельности, в волю Божию. Тако же и до мест, кои суть напоминание о рае земном, добраться непросто – что до Соловочков милых, что до пестро изукрашенной земли Святого Воскресения. Но плыви со словами: «Святой Никола, обереги нас!» – и всюду достигнешь. Бог везде проведет. Без Бога – не до порога, а с Богом – хоть за море.
19
Чудилось Апокавку в Германе нечто древнее, ветхозаветное, Ноево и Авраамово, из тех времен, когда Бог спускался с небес к людям Своим, и Его слышали праотцы, судьи и цари, словом, пастыри человеков…
А ему требовалось что-нибудь попроще.
Итак, грамотка, митрополиту подброшенная…
Ясно, что писал ее непростой человек, отводя подозрение от себя и наводя его на другого. В злобной записке мысли хорошо образованного умника сочетаются с ошибками глупца и невежды. Значит, составлял ее именно умник. Хотел привести на след одного из двух подозреваемых латинян. Но сколь точно оценивал он ум следователя? Если злоумышленник считает его, Апокавка, дураком, значит, пытался и «отдать» ему дурака. Если видит в нем умного, следовательно, и выдает тоже умного… Головоломка со многими неизвестными. Ничего нельзя установить в точности, ясно только то, что автор – не простец и не невежда, а языки латинян для него родная стихия. Умный латинянин? Один из двух «сдает» второго? Или…
– Владыко… не мог ли князь наш…
Герман перебил его:
– Воевода знает свою русскую речь и вашу эллинскую. Ведает татарский по вершкам. Латыни же он не учен, во фряжском, готских и всяких немецких помнит слов по дюжине или менее того. О том ли искал вызнать, чадо?
– О том… – вздохнул патрикий. – А в каких языках силен Гаврас?
– Того не ведаю, чадо. Фряжский… как будто ему знаком… Также эллинский и русский. Конечно, родной, какие-нибудь еще полуденные…
Мог? Нельзя исключить. Князь – нет. Теперь точно – нет. Армении? Возможно, хотя мотивы неясны. Кто из латинян поумнее? Как будто Христофор.
– Прости, владыко, за настойчивость в вопрошании… Каков душою и умом каталонец?
Герман сделался мрачен и покачал головой без одобрения. Разговор самым очевидным образом не нравился ему. Однако, помолчав, он все же ответил.
– Питух, драчун, смельчак, простак, упрямец. Воинам своим он по нраву.
Еще бы! Дает им пограбить вволю… Так ли прост аколуф, имеющий под рукою несколько сотен бойцов? Да еще бойцов, может быть, лучших на всю фему? Рубака? Ветеран безо всякого вкуса к слову книжному? Или носит маску, да так ловко, что она приросла к лицу? Разузнать. Проверить.
Что получается в итоге? Более всех подозрителен друнгарий. И у него, кстати, все возможности вывезти хронику за море… Турмарх непонятен. Пока. Аколуф… Менее всего следует видеть злодея именно в нем, но окончательно снимать подозрение рано.
«Были бы мы в Москве… Нет, плохая мысль… А впрочем… Были бы мы в Москве, так я бы добился взятия под стражу всех троих, а уж когда человек в узилище, есть иные способы добиться от него правды. Им, способам этим, старая добрая логика годится в смиренные служанки. Но… во-первых, тут не Москва, тут край земли, Ойкумена Эсхата. Позволит ли стратиг действовать подобным образом? А хоть бы и позволил, все равно мысль дурная. Ведь мы – Империя, вера, свет… Не в нашем духе добиваться истины безбожным методом. Это скверно. Или все-таки…»
Герман, внимательно глядя ему в глаза и словно бы угадывая невысказанное, промолвил твердо:
– К чему я привести тебя хотел? О чем беседовал с тобой? Зачем тайную птицу показывал? На красоту я тебя наводил, на любовь, на веру. А у тебя в голове токмо сила телесная да сила умственная… Не туда идешь. Вернее, не так идешь. Что есть наша держава? Что есть Царство наше? Крепкий доспех, надетый на тело Истины и от всякой беды Истину сберегающий. Но что драгоценнее – доспех этот или сама Истина? И что нам сохранять перьвее – Царство или ядрышко его живое, всему смысл придающее?
– И то, и другое, владыко.
– Хорошо бы. Да иной раз тако не получается…
И Апокавк мысленно подчинился митрополиту. Хорошо. Пусть так! Обойдемся без узилища. Одной старой доброй логикой.
– Что же ты посоветуешь, владыко, истинного? На какое действие благословишь?
– Баял уже: молись за всех, кого подозреваешь, с особной силою. И Бог тебе поможет.
Апокавк молча встал, глубоко поклонился.
– Благодарю тебя, владыко, за науку…
А как еще ответить? Молиться за кого-нибудь – вообще дело доброе. Так что совет ему митрополит Герман дал хороший.
Только бесполезный.
– Пойдем-ка со мной, чадо. Покажу тебе еще кое-что.
20
К деревянным палатам митрополичьим примыкала деревянная же, но весьма обширная церковь. Срублена так, как любят русские: вокруг «старшей» главки нарос целый куст «младших», будто опят на пеньке, а колокольня – точь-в-точь сторожевая башня.
– Любимая моя церковочка. – Герман обернулся к нему, пешешествуя с неторопливостью. – Николы, скоропомощника нашего.
Зайдя на крыльцо, митрополит погладил перила. У входа в храм, сонно прикрыв глаза, сидел большой белый кот с едва заметными рыжин-ками. Митрополит кивнул ему, как старому знакомому, и тот, кажется, тоже шевельнул головой в ответ. Мол, можешь пройти.
Внутри Никольского храма Германа ожидало тридцать или сорок полуголых тайно, мужчин и женщин, а с ними дюжина детишек. У каждого на шее крестик. Увидев митрополита, они заулыбались, залопотали по-своему, взрослые тихонько касались его одежды, мальчишки украдкою дотрагивались до его бороды, отдергивали руки и делали большие глаза. Новокрещены протягивали Герману спелые плоды, просились под благословение, он щедро благословлял и сам дарил им – кому образок, кому – иконку, а детям – пряники. И – улыбался в ответ.