Страница 63 из 81
- Некогда заниматься важными делами – знай проверяй разную грязь. – Просительно улыбаясь, начальник обратился к гостю: – Вы бы уж нам помогли, а? – Он открыл папку, протянул бумаги, которые оказались копией послания, написанного Можовым...
Возвратясь домой в посёлок, Виктор запил. Ещё в буфете вокзала он опрокинул в себя пару стаканов крепляка, прихватил бутылку в электричку. Ночью бегал по знакомым – искал водку, самогонку. На работу не пошёл.
В доме была рядом с кухней каморка, названная им «мои апартаменты». Он там заперся и пил. Потом взялся писать. Опохмеляясь рюмкой-другой, исправлял, переписывал.
Несмотря на недельную пьянку, послание получилось довольно стройным. Сначала он описывал своё приключение в Тихорецке: то, каким образом были убиты им два сотрудника милиции и как он затем скрылся. В виде отступления следовало обращение к «советским руководителям». Когда, мол, они «проверят и убедятся», что всё рассказанное им о его вине – правда, то должны будут понять: «и всё последующее изобличение является точно такой же подлинной правдой». Им «останется лишь отдать приказ о глубоком расследовании и последующем наказании предателя Родины».
Нигде не называя имя Алика, Можов утверждал, будто «сведения о прошлом предателя были почерпнуты из собственных его признаний во время частых совместных выпивок». Следовало выведенное крупным почерком пояснение: «Сильная степень опьянения (пились неограниченно водка, коньяк выдержанный) доказывает потерю тормозов и, как результат, полноту и правдивость признаний».
Сообщая, как Лонгин Антонович «обеспечивал гитлеровцев первосортным горючим в огромных количествах, которое оборачивалось реками крови советских воинов», Можов заявлял: «Я больше не могу нести груз как собственной вины, так и вины молчания о делах иуды» и «пусть меня расстреляют, верю, и он, несмотря на огромные связи, пойдёт в тюрьму. А после его красивой сладкой жизни тюрьма, лагерь для него хуже расстрела».
Послание писалось шариковой авторучкой под копирку. Можов написал его дважды и адресовал первые экземпляры Брежневу, главе правительства Косыгину, копии – председателю Верховного Совета Подгорному и председателю КГБ Андропову. Доехав электричкой до станции, через которую шли поезда на Москву, Можов подождал скорого и бросил письма в ящик почтового вагона.
Кремлёвские люди уделили посланию, поскольку оно относилось к Лонгину Антоновичу, должное внимание. Товарищи, которые ощущали значительную пользу от его деятельности, рассудили: если написана правда (талантливый человек впрямь работал на немцев), то кому нужно сегодня его разоблачение? Одному написавшему. А он, следует из его признания, сам убийца. Таким образом, наиболее разумное – ознакомить профессора с тем, какой информацией он вооружил пригретого им преступника. Затем надо будет найти оптимальный выход из ситуации. Копия послания была «спущена» компетентной службе на местах.
Начальник, принимавший Лонгина Антоновича, с видом озабоченности ждал, когда тот окончит чтение. Гость положил на стол последний лист, глядя на него в спокойном раздумье.
- Что за негодяй-то рядом с вами был, – выразил сожаление хозяин кабинета.
Профессор не поднимал глаз от листа.
- Не ожидал я от него такой писучести.
Начальник проговорил с издёвкой:
- Как же вы так наивно относились? – он постучал пальцами по столу, требуя внимания, и, когда профессор встретился с ним взглядом, произнёс назидательно: – Надо быть осмотрительнее в выборе собутыльников.
Лицо гостя было бесстрастным. Минуты три в кабинете стояла тишина. Его хозяин сказал с таким видом, будто его осенило:
- Он психопат?
Профессор не ответил.
- Вы не замечали у него ничего ненормального? – задал вопрос начальник.
- Замечал странности.
- Понятно… – проговорил хозяин кабинета, тоном поощряя Лонгина Антоновича к продолжению, но тот спросил:
- Где он сейчас?
- Скрывается.
- Скрывается? – сказал профессор, словно не расслышав.
Его собеседник усмехнулся:
- А вы думали, он с поднятой головой будет ждать следователей? – у начальника было выражение, будто он несказанно удивлён, что есть люди, допускающие подобное.
Он подождал, не скажет ли гость что-нибудь, и завершил разговор:
- На сегодня хватит. Подумайте над объяснением, как могли родиться эти обвинения против вас? Есть ли в них доля правды? Позвоните мне, и я вас приму.
108
По пути домой Лонгину Антоновичу представлялась и представлялась набитая немытыми людьми ужасная тюремная камера, зловонная параша, возникали перед внутренним взором колючая проволока лагеря, остервенело лающие овчарки, автоматчики на вышках...
Он рассказывал Алику о «телеге» Виктора, а душу крутило. Алик, лёжа на тахте ничком, вскричала приглушённо:
- Я ждала от него скандалов, но такого?! А после последнего приезда уже и скандалов не ждала. Он был спокойный. Чего ему недоставало? Свой дом, любящая баба! Деньгами помогаем – на водку хватает... Вот га-а-дина! какая же он пакостная гадина!
Профессор ходил по кабинету, выпив коньяку, на столе стояли бутылка и рюмка.
- Я предчувствовал. В нём же сидит неуправляемое второе «я».
- Но себе же во вред! себе-е… – Алик уткнулась лицом в узорную подушечку. – У него же было всё, как у людей! Лучше, чем у многих, многих людей, Ло-о!
Лонгин Антонович взял бутылку, опустился в кресло. Когда наливал рюмку, рука дрожала, и коньяк он выпил морщась, чего раньше за ним не замечалось. Алик вскочила с тахты, села на ковёр перед креслом мужа. Он привстал, чтобы поднять её, но, забыв об этом, сел на ковёр рядом с нею:
- Он думал – ты живёшь со мной через не хочу. Не зря спрашивал, часто ли ругаемся? Он решил: ты, всё взвесив, вернулась ко мне из-за материальных выгод. Надеялся – ты продолжаешь любить его: он весьма самонадеян. Может, даже рассчитывал на флирт в будущем.
- Ло-о! – с надсадой воззвала она. – Но ты же знаешь, что это не для меня?!
Муж поспешно кивнул, говоря:
- И вдруг он видит – ты нагишом села ко мне на колени и воркуешь со мной!.. Истина, такая зримая, поразила его: ты любишь меня! мы счастливы! Его, молодого, красивого, отважного и прочее и прочее... ты, узнав, разлюбила. А меня, лжеца, мерзавца и так далее, и тому подобное... узнав – полюбила! И наслаждаешься – он это почувствовал.
Вообрази его состояние: сколько всего в нём загорелось, заболело, сколько вспомнилось ему... Как неимоверно разрасталась его с большой буквы Обида! Я представляю, как его корчила жалость к себе.
Профессор выразительно посмотрел в глаза жены, предлагая вообразить терзаемого обидой Можова, затем сказал:
- Он мог бы поставить целью подкараулить меня и зарезать – но тогда собой не больно-то полюбуешься. А так – когда отдаёшь себя на расстрел – ну, это ли не апофеоз мужества, отваги, дерзкой красоты? Он восхищался собой и рисовал себе мои страдания в тюремной камере, он балдел, воображая, как всё рушится у тебя.
Лонгин Антонович поднялся, вновь взял бутылку: дрожь руки постепенно утихла. Держа левой рукой рюмку, осторожно наполнил её коньяком, не пролив ни капли. Поднёс ко рту – и рюмка опустела, хотя губы не шевельнулись и не дрогнул ни один лицевой мускул.
- Но ты всё равно нервничаешь, я же вижу, Ло-о! Что теперь будет? – Алик измученно вопрошала его.
Он прикрыл глаза, продолжая о Викторе:
- Наверняка рассуждал: могу, дескать, подготовиться и убить старого так, что комар носа не подточит – меня не возьмут. И со временем она станет моей. Но я встаю над этим, видя мою заведомую гибель!.. И как же умильно-радостно делалось у него на душе!
Профессор пытался изобразить улыбку умиления и спешил высказаться:
- А подоплёка-то иная. Убей он меня, всё имущество тебе достанется, ты будешь богатенькая вдовушка большого учёного. А ему нужны суд, позор и полная конфискация, чтобы ты, побитая, осталась на поругание – знала, как ко мне на коленки-то садиться голенькой! Грызи, мол, себя за то, что добыла на мужа компромат и посадила любимого. Вот что он себе рисовал, и это подвигло его решиться.