Грация и Абсолют

- Думала, подарил? Он на шампанское дал!

- Я отнесу...

- Она отнесёт! – взъярилась Олёна. – Ты носить-то культурно умеешь?!

Спрятав под плащом завёрнутую в бумагу бутылку, пошла торопливо к домику важного гостя – глядь, а на крыльце топчутся Шурка, сын беспутной Лариски-мотористки, и Натка Вырлакина, блядюшка из ранних.

Повариха угрожающе крикнула им: – Э-эй! – чем их не испугала и тогда бегом завернула к домику Валер Иваныча:

- Над вашим шишкой – хулиганство!

Он оторвался от телевизора, по которому смотрел соревнования по художественной гимнастике, и побежал наводить порядок. Лонгин Антонович, вышедший на крыльцо прогнать прилипчивую парочку, сказал Натке:

- Тебя не шлёпали давно?!

Она играючи отскочила:

- А вы пошлёпайте!

Тут подоспела помощь. Олёна с разбегу сбила с ног щуплого паренька, но Натка увернулась от Валер Иваныча и припустила за домики. Он понёсся за ней, похожий на упрямого свирепеющего барбоса.

Профессор смог, наконец, возвратиться к Алику; через пару минут повариха подала им шампанское.

А Валер Иваныч заглянул, лишь спустя почти час. Извинился за недогляд, сообщил, что «хулиганка наказана», не уточняя – как. Спрашивал, не надо ли чего, с благодушным видом учащённо дышал, в глазах от прилившей крови краснели жилки. Девушка попалась ему в руки – когда ей надоело убегать...

Алик после его ухода пробормотала:

- Отталкивающая личность.

Профессор сказал, посмеиваясь:

- Ты ведь отдыхала только со студентами? так погляди на трудовой люд.

- Я уже всё поняла! Самое ужасное, Ло: если бы не твои рассказы, я увидела бы всего-навсего отдельных идиотов... жила бы, как все, и не знала лицо и суть народа.

«Вы что же предлагаете народу?! – устраивал ей разнос (до её замужества) чиновник, приглашённый на худсовет. – Оборочки-оборочки-оборочки! Разве эта помпадурщина нужна нашей женщине?!» Теперь казалось, человек этот и Валер Иваныч похожи, как братья-близнецы.

Она подумала об отце: не похож ли он на того чиновника? или на Валер Иваныча? Отец иногда ездит на заводскую турбазу, но ни мать, ни её с собою не берёт. Теперь понятно – почему. Там у них девки. Она представила отца и «руководителя», пьянствующих в домике, и голоногих девок: подвыпивших, бессовестных, цинично визжащих...

- Ло, мы будем здесь ночевать? – спросила, едва не поёжившись.

- Впечатлений достаточно? – улыбнулся профессор и заговорил о том, что если этим людям рассказать правду о маргарине и комбижире, они не откажутся ни от фальшивых несъедобных жиров, ни в целом от той жизни, которую ведут.

Их единственной надеждой могла бы быть власть, имеющая совесть. Но они не примут такую власть. Им подавай власть лживую, ибо лживость для них то же, что для алкоголика – алкоголь. Во лжи им видится позитивность правды, а правда противна им, как ложь. Причём, ситуации случаются самые неожиданные. Свою базу отдыха назвали «Комарик». И попробуй скажи им: ведь это то же, что «Кровососик». Взлютуют.

Лонгин Антонович рассказал, что однажды забыл взять в лес мазь от комаров: и мук же натерпелся! разодрал в кровь руки, вся физиономия была в расчёсах! Вспомнишь – и передёрнет всего, невольно начинаешь чесаться.

Ну, а эти люди? Для них комары – нечто уютно-идиллическое, лиричное. Вот что за водораздел пролегает через «Комарик»! как много ужасающего зашифровано в «Комарике»...

Алик слушала мужа, идя с ним к машине, и жгуче переживала: её тоже, бывало, изводили комары, но предложи кто-то назвать турбазу «Комариком» – она бы не возразила. Просто промолчала бы без какой-либо мысли. «И оттого теперь, – понимала она, – я возненавидела бы Ло – не будь он для меня тем, кто он есть. Каждый из тех, кто вокруг, из тех, кого я знаю, возненавидит его за одно лишь это рассуждение».

Лонгин Антонович осмотрительно вёл «волгу», он воздержался от шампанского – ему нравилось беречь Алика. Наслаждаясь выражением, с каким она слушала его, он говорил:

- Когда я работал на немцев, я был гораздо чище, лучше. Я производил неплохое горючее, антисептики – они так нужны были в госпиталях! Я жил с сознанием собственной полезности и благодарен немцам за это... Душа болит до сего дня: ведь они решили, будто я перебежал к «своим»... Для меня было бы огромным облегчением – узнай они правду.

- Веришь, что их тронула бы твоя история? – произнесла с грустью Алик, прижимаясь к его плечу, и вдруг в охватившем её пафосе чуть не воскликнула: «Если бы я могла, я сделала бы мир таким, чтобы ты был в нём тем, кем должен быть: прославленным учёным!»

104

Сделать, увы, она может немного. Угадывать его прихоти... Или это много невообразимо? На даче, когда за окнами сыпал первый снег, она танцевала для него при жарко растопленном камине. Полупрозрачные шальвары, индийская блузка, браслет над локтем: на ней всё то же, что было в их встречу в лесу, только волосы заплетены в косу. Отблески огня, опаляющая мелодия из магнитофона: зурна, ионика, барабан...

Запрокинув голову, она отбросила толстую косу за плечо, ритмично покачиваясь, поплыла на носках, томительные взмахи рук, скольжение, полное энергии, зримость плоти, усмешка на чувственном лице – она вся затрепетала. Танец живота.

Его обуяло... любить её на подушках, брошенных перед камином! На шее и лбу у него вздулись сосуды, резче сделались бороздки морщин, он побагровел: она, вспомнив о его возрасте, встревожилась. Лаская её, он настаивал на своём, опрокинул навзничь, задирая её ноги и покусывая мизинец правой. Она, как ему хотелось, согнула ноги в коленях, оттянула руками на груди, он медлил входить, занимаясь «дразнением», она с щекочущей гордостью слушала, что она – сама царственная грация... И оба забылись в сумасшедшей спешке тел.

Когда он потом лёг подле, её испугало, почему он так часто и глубоко вдыхает? Но на измождённом лице глаза счастливо улыбались:

- Всё чудесно! – он протянул руку, погладил её колено и выше. Его «я», произнёс лукаво, расширилось до масштабов космоса. Личность расширяет любовь, а не число отнятых жизней. Те, кому дано это понять, но не дано любви, сколько бы ни убивали людей, – скрежетали бы зубами от зависти к нему.

- И это всё благодаря тебе, моя Алик.

Она думала: кто ещё может так говорить? Какая из её знакомых слышала такое? А в камине потрескивали дрова, гудело пламя. Как не похоже это на ту жизнь, что течёт рядом!

Он сказал:

- Остаётся уйти с максимальным количеством очков.

- Уйти? – она забеспокоилась.

Его вера, напомнил он. Завоевать такую любовь, ради которой пойдёшь на смерть, – это значит набрать столько очков, что погасятся все потери от дурных деяний. Уйдёшь с победой!

Она зажмурилась и словно отстранила что-то руками.

- Почему именно смерть? Почему сила, в которую ты веришь, не может дать нам жить?

- Жить до момента, когда ты начнёшь мне изменять? При твоей молодости и темпераменте быть только моей – всё равно что ласточке никогда не улетать за моря.

Она приподнялась на подушках и дрожащим голосом чуть не вскричала:

- Ло-о, ты хочешь сейчас всё нам отравить?!

Нет-нет, он хочет лишь отодвинуться от камина: ну и жар!

105

Профессору нередко звонила из далёкого посёлка жена Виктора, жаловалась на его отъезды в город. Поначалу думала, он ездит на встречи с Аликом, но Лонгин Антонович заверил, что Алик тут ни при чём. В конце концов Людмила узнала – муж крутит с Галей. Та, живя в двухкомнатной квартире с матерью, отвоевала себе право уединяться в своей комнате, с кем считает нужным. Людмила просила профессора повлиять на Виктора – Лонгин Антонович вздыхал в трубку и выражал сожаление, что понятия не имеет, как тут помочь.

В середине ноября, когда Алик в кабинете мужа лежала на тахте и ела кишмиш, Лонгин Антонович поднял трубку зазвонившего телефона: Людмила сказала, что родила сына, назвали Виктором. Она счастливо расплакалась: «Спасибо вам, наш родненький!..» Профессор пробормотал: «За что же...» – «Вы знаете, что за всё-о-оо!»