Грация и Абсолют

Густав Александрович возмущён:

- Но никаких реформ никто не обещал! Каким же образом немцы могли им помешать? Объявлено было о начале войны. И Лемке ликует оттого, что, как он пишет, народ «рад свести счеты с немцем». Вы только почитайте! Оказывается, народ давно ненавидит немцев, он якобы знал их всегда с самой неприглядной стороны как управляющих имениями или помещичьих приказчиков, мастеров и администраторов на фабриках. Обратите внимание на фразу, что ненависть эта таится «со времен крепостного права, когда немцы-управляющие угнетали крестьян». Не помещики угнетали, которые торговали крестьянами как скотом, проигрывали их в карты, а управляющие.

Лонгин с раскрытой книгой присел к столу и читал высказывания автора, которые комментировал Найзель:

- Нет ни слова о либеральных мерах. Лемке сводит все вопросы к одному решению: войне с Германией. Вот в ком поистине причина всех бед, корень зла! Вот кто не даёт массе русских людей есть досыта, кто застит небо России! Читайте, там очень интересно: люди слушают, кого назначают командовать армиями и узнают, что Шестой армией будет командовать Фан дер Флит. Германское имя – но восторг толпы прежний. Как это увязать? Народ, ненавидящий немцев, рад, что свести счёты с ними поручается немцу? Заврался штабс-капитан Лемке.

Лонгин ответил, что, может, и так, а может – просто народ не способен ни к какой мысли и рад при начале пожара поплясать оттого, что стало светлее.

Густав Александрович вступился за русских: военные неудачи скоро отрезвили их от бездумного ликования, хотя, сделал он оговорку, до пробуждения разума было далеко. Началась охота за немецкими фамилиями. Царских генералов, которые их носили, подозревали в шпионаже в пользу Германии.

Найзеля мучил жар, болезненное возбуждение подстёгивало его, он должен был высказаться на выстраданную тему.

- Тот, кто не был немцем в царской России, не может не удивиться, что в ней нам было лучше, чем русским. Она, управляемая нашими царями, дала нам благополучие, а именно это значит, что мы не могли хотеть ей вреда, ибо кто же хочет вреда самому себе? Генерал-немец имел в ней то материальное положение и те перспективы для своих детей, каких не могла предоставить Германия. И потому можно только вообразить некоего сумасшедшего генерала, который намеренно привёл бы свою армию к поражению от германцев. Его помощь не была бы ими признана, лавры достались бы его противнику германскому генералу, который отнюдь не захотел бы быть пустышкой, проехавшей на чужой подлости. Было бы сказано, что он разгадал замыслы неприятеля, который сделал эту и ту ошибку. И где и кто провозгласил бы: «Нет, тут было тайное геройство! Проигравший именно повёл дело так, чтобы его армия была разбита, ибо в нём германская кровь и он желал победы Германии!»

Лонгин рассмеялся от души, а больной вновь прибегнул к носовому платку, при этом досадуя, что Лемке ещё недостаточно опровергнут. Требовались фигуры симпатичных немцев, и Густав Александрович обратился к вечно прелестной повести.

- Тип генерала-немца в «Капитанской дочке» не превзойдён, хвала Пушкину! – проговорил он и передал, что сохранила память: мужчина высокого роста, но уже сгорбленный старостью. Длинные волосы совсем белы. Гринев подал ему письмо и услышал: «Поже мой! Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет».

В самом деле, он ли не вызывает добрых чувств – не забывающий старых друзей Андрей Карлович, которого никогда и ни при каких обстоятельствах не заподозришь в неверности престолу? В молодости славный воин был не чужд, как и его товарищ Гринев-старший, проказ с некой Каролинкой, ему приятно это вспомнить, и разве же не видно, что такой человек не сделает подлость, не запустит руку в казну, не займётся подсиживаньем? В нём не появилось чванства, заносчивости, меж тем как Пушкин показывает весьма важное обстоятельство. Старший Гринев давно праздно живёт в своём именье, а немец дослужился до генеральского чина, остаётся в армии, и русский дворянин просит его распорядиться о судьбе сына.

Лонгин в мысли об извечной русской лени внимал Найзелю, который заговорил о своих родственниках, сделавших при царях блестящую карьеру. Жена дворника принесла кастрюльку со сваренными яйцами. Лонгин завернул их в два вафельных полотенца и помог больному приложить их к крыльям носа:

- Вот так придерживайте и прогревайте нос!

Не прошло и пяти минут, как Густав Александрович с благодарностью сказал: он чувствует себя лучше. Главное – он мог продолжать разговор, а ему не терпелось передать гостю, сколь много хорошего принесли немцы в Россию.

- Я рассказал, как к вам ехали честолюбивые дворяне, дети чиновников, но на протяжении веков мы отдавали вашей стране и тружеников из народа…

Налив себе чаю, Лонгин слушал рассказ о старой раздробленной Германии, где даже дюжим парням было нелегко найти место батрака. Семьям, которые не голодали, имея кусок земли, тоже радоваться не приходилось. Участок не мог прокормить лишние рты, а они появлялись с рождением третьего, четвёртого ребёнка. Поместье переходило к старшему сыну, а когда подрастал следующий, мать пекла пирожки с рубленой свининой, с луком и сыром, с морковью, с тыквой и другой начинкой, укладывала их в его заплечный мешок, отец вручал молодцу палку, пару новых запасных сапог с каблуками, подбитыми железом, – и молодой немец прощался с родным домом.

Идти в армию? Но она укомплектована, казна маленького государства не позволяет её увеличивать, и приходится отправляться на службу к чужому государю. Хорошо бы уплыть в Америку, но есть ли чем оплатить место на корабле?

И вдруг оказывается – об этом объявляли на городской площади, – что русская императрица, принцесса с Рейна, приглашает немцев переселяться в Россию. Птенец, ставший могучей орлицей, брал их по волшебству под своё крыло. Небо послало им это чудесное покровительство. Люди слушали громко читаемый манифест, и кто соглашался ехать, тут же получал деньги на еду. Российская казна не только содержала переселенцев, но и погашала их долги.

Собранные по городам группы доставлялись в Любек, откуда их на кораблях отправляли в Санкт-Петербург. Кому-то предлагали поселиться на осушенных землях поблизости от него, кого-то направляли в Малороссию. Ремесленники ехали в Москву, в Тамбов. Но большинство переселенцев в 60-70-е годы XVIII века держали путь в Среднее Поволжье, где их ожидали построенные русскими крестьянами дома, представления о которых даёт Гоголь, описав помещичий дом Собакевича: «посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темносерыми или, лучше, дикими стенами, – дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов». (Н.В.Гоголь. Мёртвые души. Глава пятая).

Для колонистов закупались орудия труда, лавки, столы, домашняя утварь вплоть до ложек и прочее необходимое. Семья получала бесплатно тридцать десятин земли, двух лошадей и корову (10). Между прочим, когда в России отменили крепостное право, на крестьянскую семью пришлось в среднем по четыре десятины, и за них мужик вносил выкупные платежи. Семьи же колонистов на тридцать лет полностью освобождались от налогов и каких бы то ни было выплат и повинностей, им выдавались беспроцентные ссуды. И, помимо этих льгот и привилегий, немцы пользовались правом местного самоуправления.

Они скоро становились зажиточными – благо, покровительство властей оставалось неизменным при царях, всходивших на престол после Екатерины Великой. У колонистов всегда имелись запасы, и ни они сами, ни их животные не ведали голода, который так часто заставлял русское крестьянство питаться древесной корой. В необъятных краях, где извечно царили отсталость и нищета, немецкие колонии были островами процветания, и их жители не смешивались с чужеродным населением. Поток переселенцев ширился, им выделяли благодатные места в Северной Таврии, в Крыму, на Кавказе, говорил Найзель, и Лонгин удивлялся непосредственности, с которой тот произносил «наши цари», «наша Россия».