Грация и Абсолют

Он рано начал шалить с девчонками, а там и бабёнки взялись искать случая полюбезничать с ним на бесстыжий манер. Притом его не по возрасту уважали. Не рождалось ли уважение от того, что в нём чувствовали самоощущение: он достоин гораздо большего в любви?

Ему верилось, что он предназначен встать над теснотой низовой жизни, его ждёт открытие или изобретение – то, что непременно выдвинет его. Отец (брат) поселил его у друзей в Москве, нашёл ему репетитора, чтобы парень наверстал отставание в столичной школе и сумел поступить в нефтяной институт.

47

Лонгин был стихийным язычником и, думая об опекающей его высшей силе, мысленно относил к ней слово «боги». Будь он в Москве, когда началась война, он тотчас послал бы весточку брату, который командовал дивизией на Украине, да тот и сам о нём вспомнил бы в первые же минуты тревоги. Но волей богов он очутился в искушающей близости от немцев и слушает доводы в пользу рискованного деяния. Брат сделал бы так, чтобы он служил, не рискуя, но отличаясь. А что припасают для него боги здесь?

Он и его спутник с безлесного пологого холма смотрели на поле и на село, которое начиналось за ним. Непохоже, чтобы там стояла часть Красной Армии. Для Лонгина это имело значение постольку, поскольку он не слишком поощрял чувство долга в себе. Иначе давно бросил бы Якова Захарьевича и устремился к своим, чтобы встретить немцев с оружием.

Огибая холм справа, к селу вела дорога. Парень, а за ним и пожилой человек направились наискосок к ней, и тут из-за холма на дороге показался народ. То была в основном молодёжь с «сидорами» за спиной. С Лонгином заговорили:

- На сборный пункт?

Молодые люди, по их словам, получили повестки, но сборных пунктов уже не оказалось там, где они должны были быть, оставалось своим ходом двигать в отступление. Студент и Яков Захарьевич в хвосте группы вошли в село, приотстали и постучали в ворота. Подошедший к калитке бородач глянул на пришельцев из-под козырька ветхой кепки, увидел купюры в руке Лонгина и повеселел.

- Советские деньги и при немцах будут ходить. В мои времена и царские ходили, и керенки…

Удручённым старик не казался. Путники просили курицу, он, показав несколько кур на выбор, понимающе позволил Якову Захарьевичу пощупать птиц, выбранную предложил сварить с прошлогодней картошкой и крупой. Старуха и другая женщина, видимо, сноха принялись готовить в летней кухне, а два скитальца, усевшись на завалинке избы, задремав, начали посапывать, как вдруг вздрогнули: их ноздрей достиг неизъяснимо соблазнительный аромат из котла.

Они истомно предвкушали восторг пиршества, когда донёсся, густея, шум моторов. Поднимая пыль, по улице покатили бронеавтомобили, грузовики Красной Армии. Кузова набиты битком, дают крен на ухабах, едва не роняя станковые пулемёты. Пилотки, пилотки, торчащие из-за плеч стволы винтовок.

Откуда ни возьмись три красноармейца уже во дворе зыркают по сторонам, рыскающей трусцой подались к избе, миг – и один за другим подскочили к летней кухне. Лишь крик старухи: – Сырая ещё курица! – не дал им сорвать котёл с огня. Не прошло минуты, к ним добавился четвёртый. Трое с ножами, четвёртый – с отомкнутым штыком трёхлинейки – теснились перед булькающим котлом. Какая ненависть к ним пронизала Лонгина! Не сравнить ни с каким иным испытанным до того чувством. С какой охотой он прицеливался бы в головы этих людей!

- Я поздравляю вас! – подрагивая всем телом от злобы, прошептал ему Яков Захарьевич. – Поделом мне! Почему я не сделал по-своему, а тратил на вас драгоценное время? – он грязно выругался. – Какие простонародные лица. Пусть меня убьют – я не хочу видеть, как они будут пожирать мой обед…

Студент подумал было положить ему на плечо руку, дабы тот чего не выкинул, но в небе вырос гуд – внезапный налёт германских самолётов прогнал красноармейцев от кухни. Лонгин подхватил спутника под руку, увлекая его за избу на задворки, тот выпучивал глаза, хватал ртом воздух, но продолжал бежать. Разрывы бомб прогулялись по селу длинной очередью, самолёт, рёвом мотора вытягивая из тебя нервы, пронёсся, кажется, над самой головой. Падая с разбегу, немо вскрикиваешь, ощущая, как тело ждёт осколков долбанувшей невдали бомбы. Ёжишься, дрожа, в жуткой муке беззащитности: вот-вот по тебе пройдётся пулемёт или земля, которая то и дело сотрясается, подкинет тебя в огне, в бешеном грохоте.

Дрожь не уходит, вобрав в себя время, но, наконец, замечаешь – дрожишь только ты. Можно провести ладонями по земле, приподняться. Поистине снизошёл миг счастья – всё стихло. Лонгин оглянулся: Яков Захарьевич лежал на левом боку, вытянув левую руку, а правой словно держась за землю, голова в спутанных волосах запрокинулась, так что лицо было видно, открытые глаза мёртво застыли.

- Куда ему попало? – раздался голос.

Приближался майор Красной Армии, кобура нагана была расстёгнута.

- Не вижу ран, а пульса нет, – поведал парень, осмотрев тело.

Майор окинул взглядом его рослую плечистую фигуру.

- Иди за мной, – и пошёл в село.

Усадьба, где путники собирались пообедать, оставалась в стороне, и Лонгин, указывая рукой, сказал:

- Там мы курицу купили. Её варят.

К усадьбе бежали красноармейцы.

- Никуда курица не денется! – сказал майор с коротким жёстким смехом.

«Попался бы ты мне ночью один!» – с жадной тоской подумал молодой человек.

На улице у плетня завалился набок бронеавтомобиль без колеса, рядом зияла воронка, подальше стоял грузовик с остатками кузова, там и там были видны ещё машины. Лонгин переходил от одной к другой, ему и остальным штатским было приказано перетаскивать грузы с повреждённых машин на уцелевшие. Как только с этим покончили, парней заставили влезть в кузов, и колонна отправилась к Пскову. Глядя на глушившего в себе ярость Лонгина, майор выразительно положил руку на кобуру:

- Все военнообязанные здесь в моём распоряжении! – он опять недобро рассмеялся. – Пользуйтесь, что я не обвиняю в шпионаже.

- В шпионаже? Да я документы покажу! – вознегодовал студент.

- А откуда я знаю, что они не фальшивые? – парировал красный командир.

48

Покойный товарищ не решился перейти к немцам в одиночку. Его изболевшееся сердце не выдержало рвущего чувства: как много он потерял и что теперь его ждёт. Но и Лонгину нечем перед собой похвастать. Не послушался опытного человека – не потому ли, что самому не хватало опыта?.. Остались бы в какой-нибудь деревне – чем раньше, тем лучше. А если в неё вошли бы не немцы, а отступающие свои, среди каких он сейчас?

На привале его наделили сухарём, а когда он отошёл от дороги по нужде, майор и кое-кто из красноармейцев поглядывали в его сторону. Ночью спали в сарае разорённого колхоза, у выхода стоял часовой. Выжидая возможности для побега, Лонгин изнурился и проваливался в сон, стоило ему оказаться в кузове.

Не помнилось, сколько дней он с колонной в пути. Солнце, пыль, заторы из кинутой советской техники, тряска на ухабах, а то вдруг пройдёт ливень и студент с другими парнями толкает плечом забуксовавший грузовик. Если дорога шла лесом, на остановке хотелось улучить миг и спрятаться за дерево, но так и виделся направленный на тебя ствол винтовки или нагана и слышалось: «За дезертирство – расстрел на месте!»

По колонне пробежала весть: повстречалась группа отступающих – Псков оставлен. Замолчали все моторы, майор выбирал новый маршрут. Близились сумерки, под соснами, росшими вдоль дороги, было уже полутемно. Лонгин, почти уверенный, что его окликнут, пошёл в сосняк; оклика не раздалось, он пригнулся и побежал – и тогда гулко стукнула винтовка, свистнуло вблизи справа, он инстинктивно взял влево. Мчался, выжимая все силы, а позади били, били винтовки, рядом проносилось: вью-у-ууу, вьи-и-иии… иногда пуля звонко ударяла в сосну, срубала ветку. Он понял, что если такая пальба, за ним не бегут. И лёг за упавшее дерево.

Стрелять перестали, шагов не слышалось. Он огляделся, пробежал метров тридцать в ту сторону, где меж деревьев просвечивал закат, сделал ещё пробежку и пошёл уже без опаски. Лес поредел, Лонгин оказался у поля, накрытого темнотой, по нему невдалеке шли, разговаривали, смеялись – голоса явно принадлежали подросткам. Он окликнул их, приблизилась довольно большая группа ребят лет от двенадцати до шестнадцати, были тут и девчонки.