Грация и Абсолют

- Тот брызжет водой на жениха, и жених несказанно преображается душой и телом, – продолжила Алик в презрении к пошлости сюжета.

Профессор, крутя баранку крутого в подскоках вездехода, возразил:

- Нет. Водяной посылает им улов на уху.

- Они едят её, и тогда жених преображается, – внесла Алик поправку.

Лонгин Антонович, внимательный к дороге в свете фар, притормозил перед рытвиной и, когда она осталась позади, сказал:

- Она отказалась есть уху. И о-очень обожглась!

На место приехали уже ночью, когда река угадывалась по едва приметному лоску недвижности. Была пора перед новолунием, но в темноте тлели звёзды, и девушка различила очертания деревьев справа и слева по берегу. Лонгин Антонович в брезентовой куртке, называемой «штормовкой», стал выгружать из «уазика» рыболовные и спальные принадлежности, а она, облачённая им в такую же куртку, немного прошлась в непривычных грубых ботинках туриста, обутых на шерстяные носки. У самой воды росла болотная трава. Комары с густым писклявым гудом стояли тучей, но не садились на лицо и руки, натёртые специальной мазью.

Лонгин Антонович надувал резиновый матрац, и Алику рисовалось, как её воля явит себя купающейся в собственном вине – в презрении к тому, кто окажется не хозяином, а лишь тюремщиком насмехающегося тела.

Он подошёл с термосом в руках:

- Не глотнёте горячего бульона?

- Куриный? – спросила она нарочито брезгливо.

- Из отличной, с базара, курицы...

- Я не люблю!

Он взял другой термос:

- А чаю с мятным ликёром?.. Ну, а я побалуюсь, – сев на матрац, налил из термоса в крышечку и стал дуть и прихлёбывать. – Я думаю, Алла, о том же, о чём и вы: о солнечном дне, когда вы сделали шаг и мы встретились. Меня поражает ваша безумная лихость. Вы устремляетесь в неведомое такая изящно-беспечная и без опаски – что открыть-то, может, и нечего.

- Откуда вам знать, что без опаски? – вырвалось у неё.

Он сказал в бережном внимании:

- Мне казалось, вы смелы от невольной готовности придумать что-то, если будет нечего открыть...

Она спросила себя: обряжается ли комедиант прорицателем или перед нею трагик и реалист?

- Если хватит придуманного – зачем рисковать? – сказала с холодной отчаянной ноткой.

Он допил чай и закрутил крышку термоса.

- Значит, понимали, терзались страхом... Я ошибся насчёт лёгкости. – Он поднялся: – Вы стоический характер, Алла. Я прошу у вас прощения.

Она глядела в тёмную траву и, чуть заикнувшись, потому что подступило к горлу, спросила:

- Ужи тут есть?

- Наверно...

- Я боюсь!

Он властно усадил её на надувной матрац, а ей почему-то вдруг стало не по себе, что, когда он приступит, она не сможет скрыть отвращения... Но Лонгин Антонович направился к машине за припасёнными дровами, разложил огонь, занялся удочками. Потом надел болотные сапоги и, прежде чем удалиться к реке, присел перед Аликом:

- Вы только думаете, будто ищете для себя. Вы безумно хотите творить: но творить не себе – а себя-себя-себя! Для этого же потребно нечто исключительно вещное.

Её словно пробрало сквозняком, к которому так тянутся в горячке, и ещё пронзительнее ощутился присмотр. Она растерянно глядела в спину уходящему: невозможно представить, что когда-нибудь она не будет думать о нём.

Освещённая сбоку пламенем костра, она лежала на матраце, опираясь на локоть, кругом было невозмутимо-темно, и время от времени некто деятельный выбирался с удочкой из камыша, возился с рыбой, с наживкой и снова входил в реку. Он был в своей стихии – матёрый, искушённый... хлопотун. В ней крепло чувство, которое возникло, когда он разговаривал по телефону с её отцом. Это было подобие некоего любопытства... Она почувствовала себя не только захваченной, но и защищённой: от всего!

Её странно, изысканно тревожило, каким глубоким врагом она богата. Начинали смыкаться веки, но глаз не хотел упускать силуэт хлопотуна, которым притворяется чернокнижник.

Вдруг она пережила какой-то торопливый испуг, и это оказалось пробуждением. Миг в глазах всё лучилось, а потом она увидела вблизи дерево, в чьей желтеющей листве так и кипел свет. По ту его сторону встало солнце.

Профессор, нагнувшись, помешал в костре угли обломком ветви, поставил на треножник сковороду – улыбчивый, в светленькой рубашке с короткими рукавами.

- Вы так сладко спали, Альхен.

Отчётливо вспомнилось то, что было, и всколыхнувшаяся жизнерадостность угасла. Девушка сбросила штормовку, профессорский пуловер и осталась в спортивной майке – его же. Ни слова не сказав, она пошла к речке умыться, привести себя в порядок. В ольховнике её напугала водяная крыса, едва слышно скользнувшая в воду. Крыса выбралась на полузатонувшее дерево: рыжеватая, с остренькой усатой мордочкой, она смотрела на девушку в неподражаемо лукавом интересе. «Здравствуй, Федора! – тихо сказала ей Алик. – С тобой поздороваться мне очень приятно». Было грустно-грустно, и вдруг стало чуточку вольнее.

Когда возвратилась к костру, профессор снимал с треножника шипящую сковороду. На предложение позавтракать девушка помотала головой – проглотив слюнки. От запаха яичницы, жареной ветчины можно было взбеситься. Лонгин Антонович положил часть яичницы с ветчиной на ломоть хлеба, поднёс ко рту девушки – рот открылся...

Они пили ароматный чай. Профессор влил ей в кружку маленькую порцию ликёра, раза в два поболе уделил себе.

- А улов-то наш – два окуня, лещишка и тринадцать ершей!

Алик подула на чай, отхлебнула и спросила:

- Это много или мало?

- Ну... для такого рыболова, как я, довольно умелого... мало, конечно. Но на даче щука замороженная на кило триста. Уха будет превосходная на четверых.

«На четверых», – повторилось в уме Алика. Она с прищуром смотрела в чай, злясь: он прочитал то, что у неё на лице.

35

Всю дорогу до дачи она переживала: Виктор, может быть, запил и никуда не поехал... Будет скандал с профессором. Какую снова придётся переносить нервотрёпку... Только бы стычка не довела до милиции! до последующего…

Вездеход лихо проскочил в ворота дачи. На прежнем месте перед домом стояла старая знакомая – чёрная «волга» с несущимся оленем на радиаторе. В мысли, что Енбаева напрасно прождала жениха, Алик выпрыгнула из «уазика». Профессор подошёл к ней, взглянул на часы:

- Третий час. Мы опоздали.

Она смотрела не понимая. Он потянул носом воздух:

- Берёзовые дрова! – и взял её под руку. Она подчинилась в страхе неизвестности... чего бы она не дала, чтобы неизвестность не была условной.

Они обогнули дом, её взгляд скользнул по участку: кочаны капусты, грядки зелёного лука. Дорожка убегала к кустам крыжовника, за ними возвышалось обшитое досками строение с белёной трубой, из которой выпархивал беловато-смуглый дымок.

- Баньку топят. – Лонгин Антонович взял девушку под руку, повлёк по дорожке, в пяти шагах от бани она стала упираться, остановилась. Он оставил её, тихо ступил в сенцы и, не закрыв дверь, возвратился. Алик уловила женский голос, ей казалось, она слышит сладострастное постанывание.

Профессор стоял перед нею – торжественный, ироничный.

- Помните, в день нашего знакомства я сказал, что осмысленная повседневность – война! – вскинув руку, он большим пальцем указал за спину на баню. – Извольте осмыслить факт повседневности.

Она наотмашь влепила ему пощёчину, несколько секунд смотрела на него, склонив набок голову, словно бы изучая, потом повернулась, побежала в дом. Над Виктором повисло остриё меча: то, что малый так поторопился привезти Енбаеву – спозаранок помчался за ней! – обливало кровью сердце Алика, которая счастливо захохотала бы, загорись сейчас баня. Она готова была крикнуть профессору: ей плевать на всё! пусть он выдаёт убийцу. Она собрала свои вещи, закрыв дверь комнаты, переоделась. В распахнутую фортку проникал запах дымка. Выскочив на крыльцо, увидев Лонгина Антоновича около «волги», сказала со звенящей злостью: