Грация и Абсолют

- Я на тебя не лаю – поздно. Всё – поздно! Этих кретинов я бы сам убивал время от времени – после работы, для разрядки. И хорошо бы себя чувствовал. Как они обращаются с пьяными, с бродягами – известно, но с этим отребьем так и надо, я их не жалею. Сволочь – и те, и другие, но ты не должен был с ними столкнуться. Я с ними никогда не сталкивался. А ты нарушил правила. В нашей стране нельзя нарушать правила – я имею в виду не закон, а правила для тех, кому хорошо. Мне было сравнительно хорошо. Тебе – нет? Неужели нельзя было не пойти к той директрисе? А к той торговке на станции? Если в самом деле настолько замучила учёба, почему и вправду было не выпить в вагоне-ресторане?

- А руководитель смолчал бы?

- В крайнем случае, вернулся бы с дороги в Свердловск, и уж там...

- Тётя Лиза тут же бы позвонила маме...

- Да, конечно... Но какого рожна тебя завело сойти неизвестно где? Зачем ты связался с этой торговкой вином? Сейчас всё было бы по-другому... Никакие мои связи не помогут – МВД умеет постоять за свой престиж. Оно не уступит давлению. Да никто и не возьмётся давить при таком диком случае: перестрелять двоих милиционеров! Ни о каком объективном расследовании нечего и помышлять – тут работает правило, не закон. Милиционеры при исполнении обязанностей заметили незнакомца, который вошёл в дачный домик, они должны были поинтересоваться, кто он, что делает… а он напал! Именно так всё уже зафиксировано на бумаге. Ни о каком вине, что у них с собой было, и речи нет. А девушка скажет, что ей велят. Тебя ждёт верный расстрел, а до того они, конечно, поизмываются... Витька... а-аа, Витька… – отец стал хватать ртом воздух, уронил пустой графин на ковёр.

Виктор помог ему встать с кресла и лечь на диван.

- Я пока с тобой, меня ещё не схватили... Может, на след не нападут?

- Если ты не наследил... ты действительно там ничего не оставил? Раз ускользнул, может быть, есть надежда... В общем, они там кретины. Все способные люди у нас в армии. Да – но ты сам можешь выдать себя. Загуляешь, сболтнёшь… Те, кто тебя знают, заметят, как ты изменился... прежде всего, заметят самые близкие… – он оторвал голову от подушки, указал глазами на закрытую дверь. – Мать не сможет не поделиться с подругами, – прошептал, страдальчески и гадливо морщась, откинулся на подушку, тут же опять приподнялся: – Витя, нам до зарезу нужно нестандартное решение.

Виктор опустился у дивана на колени, смотрел в лицо прикрывшего глаза отца, осознав, что, нередко ругая, высмеивая его про себя, всегда любил его. Всё существо сейчас пронизывала точащая слёзы любовь к отцу. Тот пробормотал:

- Я посижу с тобой на кухне. Выпей стакан водки, плотно поешь и спать.

Можов-младший выпил два стакана водки, съел тарелку студня, круто перчённого, политого лимонным соком, сдобренного хреном, повалился в постель и проспал десять часов. Когда поднялся, было воскресное утро. Отец, во всю ночь не забывшийся сном ни на минуту, выглядел: краше в гроб кладут. После завтрака с крепким кофе оба опять уединились в кабинете.

- Будем исходить из следующего, – начал Можов-старший. – Здесь тебе оставаться нельзя. Мать почувствует, если уже не почувствовала: произошло нечто большее, чем пьяный скандал в поезде… Среди её подруг загуляет: Виктор ехал из Свердловска в Черкесию, из-за пьянки сошёл с поезда – и что-то случилось! Это будет наталкивать и наталкивать на вопрос, на догадки: что? что случилось?.. То же самое, – прошептал отец, – получится, если ты будешь жить у тёти. Только там в тебя станут вглядываться и тётя и дядя. И оба тоже с кем-нибудь да поделятся.

Виктор восхитился неоспоримостью соображений и ждал от отца решения. Тот проговорил медленно, чуть слышно:

- Тебе нужны особые условия. Кругом карлики, и твоя жизнь так рискованна, потому что ты – самородок. Самородок, в котором, при всём его великолепии, остался неразвившимся признак, размноженный во многих миллионах карликов… Я о том, что ты должен был молчать, когда гаишники потребовали дань с той женщины. А ты отчаянно, безрассудно… как и потом на этой даче… да что там!

Виктор растроганно прошептал:

- Папа, ладно тебе…

- Да! – сказал тот упрямо-подтверждающе. – Карлики чуют в тебе большого ребёнка, и их искушает соблазн встать над тобой. Ты должен быть там, где тебя не знают и где рядом будет не карлик. Где твоя жизнь войдёт в регламент и притом ты сможешь многое почерпнуть.

В выражении отца была твёрдость, он говорил приглушённо, почти шёпотом:

- Есть такой человек. Мы встречались несколько раз на несанкционированных конференциях «Свердловск – столица России». Однажды я проговорил с ним полночи. У него огромный авторитет, он – родной брат… – Можов-старший произнёс фамилию министра обороны и, словно запнувшись, помолчал.

- О маршале ходит дурно пахнущее…

- Что? – живо поинтересовался Виктор.

- Питает слабость к невинным девочкам…

Глядя на хмыкнувшего сына, отец проговорил:

- Брат, я думаю, тоже не ангел, но… – и Можов-старший счёл возможным заключить: – Двое из одной семьи не могут быть наделены одинаковыми пороками.

Виктор впервые за последнее время улыбнулся от души. Он услышал: брат министра так любит Урал, что, хотя мог бы жить в Москве, живёт на Урале.

- Глубокая волевая натура, ему претят карлики. По-моему, он очень одинок. Он признался мне, что не видит вблизи достойных людей, а ему нужен личный сотрудник – кто-то вроде ассистента, секретаря… Я испытываю к нему доверие, симпатию, у меня чувство, что, если он тебя примет, то будет опекать. Не исключено, что вы с ним схожи… я даже уверен в этом.

Отец ждал, что скажет сын, а тот думал: если в его положении так ясно видны пути к камере смертника, то почему не попробовать ход, пока остающийся непрояснённым?

Можов-старший сел за телефон… И не минуло пары суток, как в квартире Лонгина Антоновича появился платиновый блондин.

25

Алик вошла в квартиру во власти впечатлений от блондина, мама могла бы прочесть на её лице: «Кого я встретила!»

- Было весело?

- Да! И интересно. – Дочь прошла к себе в комнату, откуда бросила: – Расскажу за ужином. Только я так сыта!

Мама, взалкав рассказа, была занята неотступно посещавшим её: хорошо ли то, что кажется хорошим дочери? А та в своей маленькой комнате осваивалась с происшедшим сегодня как с волнующе-неясным приобретением.

Когда она, переодевшись в домашнее платьице, появилась в кухне, папа сидел за столом в своей линялой желтоватой спортивной майке, щекастый, склонный к полноте. Он с хитроватым выражением сообщил:

- Футболист твои вещи принёс. Сказал, что ты уехала с пикничка.

Алик, перенесясь в первые минуты знакомства с Виктором, задумчиво улыбнулась. Мама, положив мужу и себе на тарелки поджаристые котлеты, неохотно подчинилась жесту дочери и не поставила перед ней прибор. Будучи женщиной с выдержкой, она вместо расспросов прибегла к комплименту:

- Ты сейчас свежее, чем утром.

Дочка и сама это находила: лишь минут пять назад она оторвалась от зеркала. Попросив повидло, она взяла ломтик булки и, избалованное дитя, озорно спросила отца:

- Что такое «ерофеич»?

Папа, некогда усердно выслуживавшийся сержант Советской Армии, а в последние годы – начальник цеха крупного завода, – блеснул зоркими глазками. Не спеша отвечать, разрезал на кусочки котлету, поддел ножом горчицу в горчичнице, перенёс порцию на край тарелки.

- И кто тебя угощал «ерофеичем»? – промолвил с ласковым лукавством.

Алик, намазывая ломтик булки повидлом, перевела взгляд с папы на маму и назвала фамилию Лонгина Антоновича.

- Что-то знаете о нём? Он учёный. И не однофамилец, а родной брат маршала.

- Есть такой… – папа воткнул вилку в кусочек котлеты, повозил его в горчице и, отправив в рот, переглянулся с женой.

Они жили в привязанности друг к другу. Она, сдобная дама, в сорок с лишним лет преисполненная вкуса к жизни не менее, чем в юности, была довольна мужем. Когда-то стройненькая девушка, отнюдь не сетуя на свою внешность, подала согласие на брак как милостивый жест, избавляющий парня от прыжка с моста. Батанов мог бы её шокировать: он не видел в ней такую уж недосягаемую красавицу. Но она его волновала, чтобы вскорости и успокоить: не проиграл ли он по другим статьям. Став врачом-косметологом, жена успешно помогала в нуждах тем, кто был способен, в свою очередь, спасать от нужд – касалось ли то бакалеи, галантереи или импортной мебели.