Страница 7 из 26
Из воспоминаний другого бывшего пленного:
«Женщины бросали в наши ряды хлеб, картошку. Немцы не знали, что делать с таким количеством пленных».
Был тогда такой номер. Женщины, рискуя быть расстрелянными, кидались с плачем к конвоирам и кричали, что среди пленных их мужья. Никакие это были не мужья, но они кричали: «Ваня, Петя, милый, наконец мы встретились». Женщины выручали пленных, как могли. Немцы смеялись и отпускали кого-то из пленных. Потом колонна шла дальше. Отстающих расстреливали.
Вязьма, в двухстах километрах от Москвы, – это адский котел, в котором перемешалось все: окружение, плен и невероятной ожесточенности, поистине героические бои окруженцев, на две недели сковавшие немецкое продвижение на Москву.
Вспоминает военврач Иван Акопов:
«Погиб весь орудийный расчет действующей пушки. Вокруг орудия в разных позах лежало несколько трупов. Один – возле самого колеса пушки с раскинутыми руками и широко открытыми глазами, как будто смотрел в небо. Взгляд последнего живого артиллериста был полон ненависти и, я бы сказал, азарта. Он не чувствовал, что все его лицо забрызгано кровью его погибших товарищей, и ничего не ощущал вокруг, кроме врага».
Еще в первый день войны премьер-министр Великобритании Черчилль в своем радиообращении сказал:
«За последние двадцать пять лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о коммунизме, но все это меркнет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Я вижу русских солдат, защищающих свои дома, где их матери и жены молятся – да, ибо бывают времена, когда молятся все, – о возвращении своего кормильца, своего защитника и опоры».
Военврач Акопов вспоминает:
«Я заметил еще одного раненого, который лежал на спине и что-то громко говорил. Я подбежал к нему и ужаснулся: он был ранен в живот, вышел значительный отрезок кишечной петли, он вряд ли мог остаться в живых, я перевязывал его, а он смотрел на летящие над нами самолеты и с ненавистью твердил: „Стреляй, строчи, фашистская сволочь! Мы еще повоюем с тобой”».
Сталин, не давший своевременный приказ об отступлении, 8 октября шлет паническую радиограмму в штаб окруженной 19-й армии:
«Из-за неприхода окруженных войск к Москве Москву защищать некем и нечем. Повторяю: некем и нечем».
В кольце окружения под Вязьмой 37 дивизий Западного и Резервного фронтов, 9 танковых бригад, почти вся артиллерия.
11 октября предпринимается попытка прорыва.
К этому дню ценой огромной крови пробит и с трудом удерживается ополченцами двухкилометровый коридор в кольце немецкого окружения. Руководит прорывом командующий 19-й армией генерал-лейтенант Лукин. Лукин просит об авиационной поддержке в полосе главного удара. Этой поддержки не будет.
По Богородицкому полю 11 октября 1941 года по осенней грязи идут конные обозы и бесконечные пехотные колонны. Никто не разговаривает, слышится лишь монотонный шум двигающейся людской массы, редкие ругательства полушепотом и звяканье оружия. Впереди слышна артиллерийская канонада и эхом звучит многоголосое «а-а-а». Это отзвук от отчаянного «Ура!» отчаянно идущей на прорыв пехоты. 11 октября прорыв захлебывается, кольцо окружения вновь смыкается. Вторая попытка прорыва – 13-го. Она также безуспешна.
Генерал Лукин трижды ранен и попадает в плен.
Окружение под Вязьмой – это до 600 тысяч пленных и около 400 тысяч убитых.
После войны Богородицкое поле пахать было нельзя. Человеческие кости лежали на глубине штыковой лопаты.
В 60-е годы Симонов предложит собрать и опубликовать воспоминания москвичей, которые были свидетелями событий в Москве и вокруг Москвы жесточайшей осенью 1941 года. На самом высоком уровне Симонову это делать запретят.
16 октября 1941 года по радио в утренней сводке Совинформбюро сообщается:
«За истекшие сутки положение на Западном фронте ухудшилось».
После этого радио замолкает. Из воспоминаний историка Георгия Мирского:
«Только выйдя на улицу Горького, я стал догадываться, что же на самом деле произошло на фронте. По улице мчались одна за другой черные „эмки”. В них сидели офицеры со своими семьями. На крышах машин были привязаны чемоданы, узлы и какие-то коробки. Это ехали офицеры штаба Московского военного округа. Рано утром штаб округа получил секретную военную сводку, из которой следовало, что немцы прорвали фронт и уже достигли Можайска в 100 километрах от столицы. В штабе, видимо, решили, что немцев можно ожидать в Москве с часу на час. И штабисты драпанули».
Под Можайском действительно идут ожесточеннейшие бои. Они идут и прямо на Бородинском поле. Эти бои на неделю сдерживают немецкое наступление. А счет в это время идет на дни. Рукопашная схватка в расположении командного пункта 5-й армии, в которой ранен командарм генерал Лелюшенко. Лелюшенко вспоминает: «Это происходило на том самом месте, где в 1812 году стояла батарея Раевского». Это было как раз 16 октября.
Из воспоминаний Георгия Мирского:
«16 октября наибольшее впечатление производили мусорные ящики в московских дворах. Они были доверху набиты книгами в красном переплете. Это были сочинения Ленина. Они не помещались в контейнерах, их сваливали прямо на улицах и жгли. Весь центр Москвы был в этом дыму. На Кузнецком Мосту, на Лубянке, на Мясницкой шел черный снег – пепел сожженных документов. По улицам летали бумаги с грифом „Секретно”».
В городе не ходят трамваи, не работает метро, закрыты булочные.
Даниил Гранин пишет о том, что рассказывал ему о 16 октября Алексей Косыгин, в то время зампред Совнаркома:
«Правительство эвакуировалось в Куйбышев. Совнаркомовские кабинеты опустели. Двери открыты настежь. Повсюду звонили телефоны. Косыгин переходил из кабинета в кабинет, брал трубку, отвечал, чтобы показать, что власть работает».
Вспоминает врач «Скорой помощи» Дрейзер:
«По Садовой угоняют куда-то несметное количество свиней и коров. Темные личности тянут в подворотни свиней чуть ли не на глазах у пастухов».
На предприятиях идут массовые увольнения. 16 октября срочно раздают зарплату, но не всем и не везде. Люди, ожидающие денег, видят, как бежит начальство.
Замдиректора завода «Точизмеритель» имени Молотова Рыгин, нагрузив машину большим количеством продуктов питания, пытался уехать с заводской территории. Был задержан и избит рабочим.
Из воспоминаний писателя Аркадия Первенцева:
«16 октября брошенный город грабился. Я видел, как грабили фабрику „Большевик” и дорога была усеяна печеньем. Грабили мясокомбинат имени Микояна. Сотни тысяч распущенных рабочих, сотни тысяч жен рабочих и их детей, оборванных и нищих, были брошены на произвол судьбы. Они вдруг поняли, что никому не нужны. Стихийное негодование нарастало с каждым часом. Москва находилась на пути восстания».
Вспоминает главный инженер ГПЗ № 1 Сурнакин:
«Народ неожиданно остался ни при чем. Многие говорили: „Дали б нам оружие, мы б пошли воевать. А то получили расчет и уходи”».
Площадь Трех Вокзалов забита людьми и вещами. С Ленинградского ехать некуда. Все уезжают с Ярославского или Казанского.
Вспоминает Мария Белкина:
«Уезжали актеры, писатели, киношники: Эйзенштейн, Пудовкин, Любовь Орлова. Какой-то актер волок огромный сундук и вдруг, взглянув на часы, бросил его и побежал на перрон с одним портфелем. Парни-призывники, обритые наголо, с тощими котомками, смеялись над ним».
Интеллигенцию из Москвы эвакуируют крайне организованно. На первый взгляд в этом можно усмотреть желание власти спасти интеллектуальную элиту от уничтожения. На самом деле власть воспринимает ее как неблагонадежную «пятую колонну». Сын Бориса Горнунга, филолога и поэта, писал: