Крылатые качели

Белая блузка Богомоловой была расстегнута на две пуговицы, открывая белую кожу выше груди и тонкую шею, и, на взгляд Федора, это не было преступлением, но жена Петьки молча застегнулась.

Анна Миловидова, теперь уже Богомолова, была их одногруппницей, второй женой Петьки и матерью двоих его детей. Со времен университета Анна чуть располнела и превратилась в маленькую красивую женщину. Волосы ее были черными, длинными, вьющимися, глаза – зелеными, большими, лучистыми. Она надела на голову легкий русский платок, из-под которого выбился черный локон. Она комкала салфетку на столе и отстраненно смотрела в окно, наблюдая за людьми, выходящими из кафе.

Петр вез ее в школу, которую они выбрали для сына, и несколько раз уже своим тонким гнусавым голосом успел выговорить ей, что она могла бы поехать на метро, а не занимать его драгоценное время. Анна молчала и краснела, и Федор, видя ее дискомфорт, старался не смотреть на нее и сбивал крошки с мраморно-белой столешницы. Еще он боялся засмеяться, встретившись с ней взглядом. Оба они знали Петра другим, всего лишь немного странноватым, себе на уме, молодым человеком, но никак не богом из костей и плоти.

Федор расплатился, но не вставал, ожидая, когда Петька допьет кофе. Анна попыталась было встать, решив, что они уходят, но, посмотрев на мужа, снова села и молча уставилась в окно.

«Как он все смог? – думал Федор, глядя на Богомолова. – В карьере чемпион. Жена слушается. Дети ходят на секции. Теща слово сказать боится. Как?

Может, он ведьма?»

Пока Петр читал в телефоне новости и допивал кофе, Федор обсудил с Анной глобальные изменения в Гражданском кодексе. Давно проходившая в стране и бурно обсуждаемая среди практикующих юристов реформа гражданского законодательства постепенно превращалась в новые редакции. Анна рассказала, что узнала на семинаре «Статута» от Маковской, Новоселовой и Сарбаша. Федор рассказал, что понял из побуквенного сравнения редакций в Ворде. Оба они относились к реформе как к делу давно назревшему и правильному.

Если Федор был довольно известным адвокатом по корпоративным спорам, то Богомолова считалась лучшей по морскому праву. Она вытаскивала из правовых ловушек «Титаники», пила тоник с сомалийскими пиратами, повелевала шельфами и коносаментами. Она была бессильна только перед грозным богом морей и океанов Посейдоном, которого блестяще играл муж и лучший прокурор – Петька Богомолов.

Федор почти расслабился, но, посмотрев на друга, снова нахмурился. Петр собирался что-то сказать, очевидно неприятное и долго им продумываемое. Это было видно по его оцепеневшему лицу и задумчивому взгляду. Богомолов, считая свои советы единственно верными, редко мог удержать такое золото в себе и, каждый раз поясняя, что «никто тебе больше не скажет, кроме меня» (и это была правда), всегда умел сказать гадость.

– Прости, сейчас скажу, может быть, неприятное, – произнес наконец Петр и попросил Анну выйти из-за стола на время мужского разговора.

Анна молча вышла из кафе-пекарни и встала снаружи стеклянной двери.

– Пойми, никто тебе больше не скажет, кроме меня! – продолжал Петр, глядя на Федора пристальным взглядом. – Вот ты все жалуешься, что тебе не дают воспитывать сына. Что сын твой толстый и неспортивный. Что школа у него плохая. Что сын твой перестал мечтать. И все ноешь и ноешь. Ноешь и ноешь. Ноешь и ноешь. Как баба! Так я тебе скажу, Федор, ты тряпка. Ты тряпка, тряпка и еще раз тряпка. Правильно же я сказал?

– Как всегда в точку! – с сарказмом ответил Федор. – И как я раньше жил без твоих советов? Ты, как моя теща, всегда, всегда и еще раз всегда прав!

Богомолов убийственно глядел ему в глаза, только уголки губ его насмешливо поднимались и опускались. Федор, улыбаясь, встал и подтянул брюки. Петр, проверив, не осталось ли что на стуле, тоже встал. Обходя столики, они направились к стеклянным дверям и вышли на улицу.

От клубящихся туч, закрывших небо, советская застройка, широкая дорога, машины, тротуар, люди, собаки, деревья как будто посинели. Петр закурил яйцеобразную трубку из сицилийского бриара и подошел к «гелендвагену». Федор прищурил глаза от налетевшего влажного ветра. Они пожали руки, готовясь разойтись, но Федор удержал руку Богомолова в своей:

– Петя, боюсь показаться слишком прогрессивным для тебя, но мы живем в мире лицензий, виз, сертификатов, удостоверений, формуляров, регламентов и правил, я уж молчу про законы, – сказал он. – Чтобы не погибнуть, мы должны соблюдать правила, общественный договор, называй как хочешь. Семейный кодекс предписывает мне решать вопросы воспитания совместно с женой. Ты говоришь, я тряпка? Я законопослушный гражданин. Я сын цивилизации, а ты обезьяна с гранатой.

– Все не так, Федя! – крикнул Петр, попытавшись выпустить руку, но Федор, улыбаясь, не расцепил рукопожатия. – Мужчина – разрушитель правил. Мужчина – мировая воля, что живет по своим правилам, сметает преграды, убивает врагов и терпит любую боль. Мужчина верит только себе и делает все сам. Вот что есть мужчина. Боюсь показаться слишком прогрессивным для тебя, но в твоем общественном договоре тебе семь лет морочат голову и лишают голоса. Позволь сделать предсказание: тебе не дадут сына на велоспорт. Вот что такое правила. Ты все равно придешь ко мне, дружище, и чем раньше ты это сделаешь, тем раньше сбудутся твои мечты.

Федор взглянул в черные блестящие глаза друга и рассмеялся. В этом был весь Богомолов, ни отнять, ни прибавить, противоположный ему во мнении, но горячо любимый друг. Они крепко обнялись, сели в свои машины и влились в гудящий поток.

12

«Я не понял, он предлагает мне убить Эриду Марковну? – размышлял Федор. Цветная картинка в зеркале показывала, как приближается желтая стена офисной парковки. – А что, известны тысяча сравнительно законных способов избавиться от врага! Можно случайно оставить Недоумову в клетке с крокодилами, незаметно сбросить в реку с пираньями или просто подарить ей домашнего дятла. И счастье! – он задумался. – А если бедные животные не выживут? Бррр. Никто еще не обвинял меня в издевательстве над животными!»

Почти до трех Федор просидел в желтом особняке адвокатского бюро «Серафимов и партнеры», где у него, как у младшего партнера, был свой квадратный кабинет с видом на бронзового Баумана и золотые купола Богоявленского собора.

С самого утра, вместо того чтобы заставлять земной шар крутиться, он думал о словах Петьки. Усевшись в высокое кресло, он достал пухлую папку и выложил на стол документы по велоспорту. «Да, у нас были разные мнения, и мы много лет спорили, – размышлял он, приближая к глазам то справку врача о годности Иннокентия, то требования к питанию, то анкету, то договор. Школа олимпийского резерва подходила к обучению детей серьезно. – Но в конце мы договорились и оба подписали договор! – он по профессиональной привычке внимательно проверил подпись жены. – Как Пелагея может не дать сына? Никак она не может не дать сына!»

Федор крутанулся в задумчивости на кресле. На левой стене был искусно нарисован огромный черный змей с пустыми белыми глазами. Змей, состоявший из крупных чешуек, хищно завился в круг и кусал хвост огромными клыками. Федор слышал историю о прежнем владельце кабинета: мужчина бросил работу, бросил жену с двумя детьми, уехал жить в Нью-Йорк и там сошел с ума от одиночества. «Как же он мог бросить детей? – подумал Федор, в который раз обещаясь вызвать маляров и закрасить художество. – И поделом!»

Кто-то легонько постучал в дверь. Федор, оттянув обшлаг английской белой рубашки, глянул на дорогие часы. Тонкие стрелки показывали десять утра.

Заходила сверить график дня секретарь того мужчины, перешедшая по наследству к Федору. Сирена была сильно худой, сутулой девушкой тридцати лет, с выпирающим на спине позвоночником и маленькой грудью. В анкете ее значился один ребенок и жирный прочерк в графе «муж». Усталая от бытовых мучений, немного потерянная и непутевая, Сирена имела два насущных интереса: найти ребенку какого-нибудь отца и повысить себе зарплату. В лице Федора она видела решение обоих вопросов и потому первые дни взбивала черные волосы, выщипывала брови, лучисто улыбалась блестящими глазами и невинно наклонялась, открывая за блузкой маленькую грудь.