Крылатые качели

Эрида Марковна слушала Федора, охая и падая в обморок при каждом его слове. Она закатывала глаза и снова бросала взгляд на жующего и самодовольного Дэва. Она хорошо поняла все намеки Федора и несколько раз попыталась высказаться, но встречала строгий взгляд Пелагеи и умолкала.

И все же умение молчать не относилось к достоинствам старой больной женщины.

– Да что ты знаешь о жизни? – вдруг завизжала она, комкая салфетку. – Крашеные кадровички ищут таких, как ты, юных ухоженных мальчиков в костюмчиках, чтоб вы работали, а начальнички ваши, бездельники, на Канарах отдыхали, с любовницами! Твой зарабатывает на таких, как ты, миллионы, вот вся правда!

Пелагея пыталась успокоить мать, поглядывая с укором на Федора, которого просила не спорить с мамой, но Эрида Марковна, разорвав салфетку, бросила кусочки на тарелку и продолжала свой монолог. Федор начинал понимать, почему от красавицы все сбегали.

– Клиент дает откат твоему начальничку, а скопинг придумали для таких, как ты, наивных мальчиков! Вот в наше время…

Высказавшись, она сделала равнодушное лицо, отчего глаза ее закрылись, словно у подслеповатого крота, а рот застыл в неприятной клоунской улыбке. Федор, слушая просьбы красавицы, обычно молчал, но тут, в присутствии своих родителей, решил поспорить.

– Не скопинг, а скоринг! – снисходительно улыбаясь сказал он. – Но какой откат, если от моего начальника ничего не зависит? Скоринг – электронный алгоритм. И зачем давать откат, если покупаешь телефон? Вы не правы, Эрида Марковна. Взятка, как милая прелесть вашей культуры, – это аномалия. Наши дети вырастут другими, поверьте мне.

Недоумова захихикала. Федор выпил оставшийся чай, отставил стакан и посмотрел в полузакрытые глаза Недоумовой.

– А есть еще «Наполеон»? – пробасил Дэв, не вслушиваясь в разговор.

Мама, время от времени следившая, что кому еще положить, тут же встала и принесла воздушный белый торт, приготовленный ею.

– Вы говорите, начальник использует меня, – продолжал Федор. – А что плохого? Все честно, я работаю и получаю деньги. И какое мне дело, где и с кем отдыхает мой начальник? Какое мне дело, сколько он получает? Мое дело просто хорошо работать, жить своей жизнью и другим не мешать! – Он взглянул на отца, ожидая, скажет ли тот что-то, но отец внимательно слушал и молчал, ничем не выражая своего мнения. – Да и не бездельник мой начальник!

Федор вспомнил худого мужчину с холодными голубыми глазами и строгими губами.

– Какой вкусный торт! – перебил его Дэв, двумя пальцами заталкивая кусок в рот.

– Он читает мои опусы, учит меня бесплатно. Такой опыт бесценен! – сказал Федор громче, раздраженный тем, что Эрида Марковна его не слушает и не верит ни одному его слову. – Наш юридический департамент входит в десятку лучших в стране, по нашим договорам не было ни одного отказа в суде, и я могу назвать еще с десяток показателей. Вы все еще думаете, что мой начальник бездельник? – Федор говорил неприлично громко. – Почему вы так просто оскорбляете людей, которых не знаете?

Наступила тишина. Недоумова показательно отвернулась, вздернув нос, она не слушала его и не ответила ему. Федор, недовольный тем, что вышел из себя, замолчал и механически поднес пустой стакан ко рту, допив какие-то капли.

– Кому чаю? – сказала мама, доброжелательно улыбаясь Федору и Эриде Марковне.

– Мне-мне налейте, пожалуйста! – сказал Дэв, слизывая с большого пальца остатки крема.

Федор поднял стакан, стараясь не смотреть на Недоумову. Мама осторожно разлила чай из красного чайника, приговаривая «пумс», как только наливала полную чашку.

– Да, было много и хорошего в СССР, – неожиданно сказала мама. – Музыка, стройотряды, молодость. Да и сейчас хорошо, да Матвей? – Она обратилась к отцу, и тот иронично покачал головой и ничего не сказал. – «Не надо печалиться, вся жизнь впереди!», – запела тонким мелодичным голосом мама, точно попадая в ноты советского хита.

– Да я согласен, было хорошее! – честно ответил Федор и испуганно посмотрел на Пелагею. Она сидела с красным лицом. – Эрида Марковна, извините меня за резкий тон.

Пелагея пнула Недоумову под столом, и та, улыбаясь демонической улыбкой, помиловала Федора.

30

Неловкость была сглажена, и вечер первого знакомства медленно уходил в прошлое, оставляя в цифровой памяти отцовского «Никона» цветные фотографии гостей, улыбающихся за столом, на фоне шкуры рыси, и у камина. Пелагея в голубом платье получилась на фото особенно хорошо. Все, казалось, были счастливы, даже человек-зло прослезилась и громко сморкалась в огромный зеленый платок. Разговор затихал, Недоумова толкала мужа, намекая, что пора уходить.

Отец Федора был невысоким благородным стариком с ясными синими глазами и прямым крупным носом. Он выглядел моложавым и ухоженным, даже холеным, как и должен был выглядеть публичный человек, которого под лупой рассматривают такие люди, как Недоумова и Медузов. Блестящие седые волосы, немного вьющиеся, были зачесаны назад, розоватые ногти на загорелых пальцах коротко стрижены. Белая рубашка его с расстегнутым воротником, хорошо выглаженная, казалось, хрустела от чистоты, бежевые брюки с ровными стрелками не имели ни пятнышка.

Матвей Захарович Ребров сидел на белом троне махараджи из слоновьей кости с прямой высокой спинкой и квадратным резным основанием. Это не значило, что отец его был дома царь, разве что на время чемпионата мира по футболу. Трон ему прислал с раскопок лучший друг, отец Жени Грибоедова. Когда Грибу было три годика, его отец и мать погибли под страшной лавиной в горах, и мальчик воспитывался бабушкой.

Слева от камина светлел широкий проем, за которым начиналась прихожая с вешалками и квадратным пуфиком. Недоумова, подхватив сумочку, обошла стол и ушла в прихожую. Сев на квадратный пуфик в прихожей, раскрасневшись и охая, она начала натягивать черный башмак, вставив указательный палец в узенькую щель между пяткой и задником башмака.

Матвей Ребров оперся на спинку стула, встал из-за стола, оправив складку на скатерти, и вышел в светлую прихожую к Недоумовой, где уже стояла мама с пакетом гостинцев. Дэв, поднимаясь со стула, положил в рот большой кусок мяса и спрятал в карман булочку. «Стоило уже тогда задуматься, – говорил себе Федор позже. – Тесть похоже был недоразвитым».

Федор встал у пианино, а Пелагея, оправив голубое платье, села рядом с ним на круглый крутящийся стул и обняла его за ноги.

У Федора, наблюдавшего за отцом, было нехорошее предчувствие. Пугала осторожность, несвойственная отцу при разговорах в тесных компаниях, пугало, что отец как-то слишком уж отстраненно своими ярко-синими глазами рассматривал гостей, словно не принимал их в ближний круг. Отец Федора двигал весь вечер сомкнутыми губами из стороны в сторону, что означало какую-то решительную мысль, какую он готовился высказать гостям.

Отец только пригубил немного вина, ел с аппетитом, но в общем разговоре участвовал осторожно и отделывался шутками, когда Недоумова спрашивала, кто с кем спит в Думе, есть ли хоть один не жулик, «а у Кобзона точно парик?».

«Странная женщина, – думал позже Федор, – могла бы спросить, где найти библиотеку в Думе, но нет, ее интересовали волосюшки, тьфу ты, парик Иосифа Кобзона. Черт, похоже и я заразился!» – думал он с улыбкой.

– Дэв! Перестань жрать, паскудинка, мы уходим, – запищала Недоумова тоном, не оставившим у Федора никаких сомнений, что Медузов подкаблучник.

Дэв громко заглотил последний кусок и кинулся, нервно дергая правой рукой, в прихожую. Сдернул и развернул изнанкой наружу зеленое пальто Недоумовой и застыл, готовый надеть его жене, как только она встанет. Федор заметил, что Пелагея стесняется своего дикого отца и неумело скрывает презрение. Она была всего лишь юная красивая девушка со странными родителями, что ей было делать? Федор почувствовал ее неловкость и приобнял. Она в ответ погладила его по спине.