Лабиринты времени

История моей семьи – это трагедия страны, и она воспитывала меня, терзала и одновременно придавала сил. Ведь эта история и есть я. Все мои прадедушки: погибшие и выжившие, прошедшие через войны двадцатого столетия, сквозь лагеря смерти Гитлера и Сталина – все они хотели и сделали все, чтобы на свет появился я.

Понимание правильности произошедшего нам начинают объяснять с раннего детства. Гордись героями и стыдись предателей, врагов, если такие были в твоем роду. Мы замалчивали, врали, но как хотелось гордиться дедом, окончившим Пажеский корпус в Санкт-Петербурге, воевавшего с доблестью против немцев в Первую Мировую войну и ими подкупленными ордами большевиков – в Гражданскую. Но, Господи, до чего же я счастлив в этой великой стране – СССР, и одному богу известно, как я люблю свою родину, а это значит, что гордый, смелый и честный человек, которым был для меня мой дед – враг, ведь он воевал против того, что мне так дорого. Как обрести мир с самим собой, ведь я хочу быть таким же, каким был он, восхищаюсь им и молчу? Сознание уже отравлено, и внутренняя борьба отнимает силы, искажает душу.

Санкт-Петербург, город-мечта. Я видел открытки с изображением дворцов и фонтанов, улиц и парков. Бабушка рассказывала о городе своей молодости. Экипажи и белые ночи, институт благородных девиц и трупы на Дворцовой площади и у Петропавловки в 1917-ом: гимназистов, девиц, детей и дам, но не мужчин, благородиев, – их очень мало осталось в городе, на войне все, вот и стреляли женщин да детей взбунтовавшиеся большевики по средам и пятницам. Бабушка показывала мне фотографию, которую сохранила в железной коробке из-под леденцов 1915-го года выпуска. На ней уверенный, с гордо поднятой головой, улыбающийся офицер обнимает двух подростков, девочку и мальчика в форме кадета, и год – 1915. На обороте красивым и аккуратным почерком надпись: «УРА! Завтра я буду офицером, скорее бы на фронт». Бабушка рассказывает, как рвались на фронт мои прадед и дед. Как провожала их и не плакала, а гордилась таким смелым, благородным и красивым, уже мужем. «А в 1922-ом, – продолжала рассказывать бабушка, – я жила в подвале бывшего нашего дома на Петроградской стороне и боялась признаться, что грамотная, а стало быть из благородных, ведь расстреливали по средам и пятницам.

Муж постучал ко мне во дворницкую ночью: черный от голода, оборванный и вонючий пришел с фронта, но, слава богу, живой. Мы уехали из Питера утром. Ждать тут было нечего, ну разве что, расстрела, и мы бежали, угнав телегу с Сенного рынка. Никто бы не заподозрил в почерневшем от горя оборванце и замухрышке офицера Белой гвардии, а во мне – благородную девицу, смех, ей богу. Мы пристроились к обозу беженцев, который растянулся на десятки верст по дороге на юг. Телеги скрипели, еле двигаясь по военным дорогам бывшей империи. Мы проезжали разрушенные усадьбы и сгоревшие деревни, а дохлые лошади и трупы людей, разбросанные вдоль всего пути, стали нашими спутниками. Сосед, что ехал следом за нами – старик с кучей маленьких ребятишек – рассказывал: «У сына детей много, а самого бандиты порубали. Заехал в село конник, сын по дороге идет, ну он его и спрашивает, этот вояка: «А ты за кого, за красных или за белых?». Сын смотрит на него и молчит, а всадник… кто он – и сам черт не знает. В форме, а без красной ленточки или еще чего-нибудь. Кавалерист этот сына саблей порубал у меня на глазах», – вздохнул дед.

Когда слух прошел, что в Крыму все кончено, и большевики постреляли всех сдавшихся в плен офицеров, все телеги развернулись от Тулы в сторону Белоруссии. Вскоре обоз распался, и мы в одиночестве продолжили путь. Сколько дней в пути, сколько верст проехали – не знаем, считать давно перестали, но вот, наконец, добрались до Днепра, а там банды грабили поезда и беженцев, проходящих по мосту через реку. Весь день и ночь прятались в прибрежном лесочке, а под утро смогли незаметно проскочить на ту сторону. Проехали Винницу, не останавливаясь в нашем имении, как и все в округе, превращенном в пепелище. Мы так и проехали его с отсутствующим взглядом. Вот доберемся в Одессу – может, получится там сесть на корабль в Турцию? Или спрятаться в катакомбах каких-то, хотя бы на время, а там видно будет. Говорят, в катакомбах этих бывших белогвардейцев много. Разговоры, разговоры…а мы молчим и едем. Весь путь от Санкт-Петербурга до Одессы был заполнен поисками еды. Хочется человеку кушать, иначе смерть, а где ж ту еду возьмешь, вокруг одни сожженные деревни? Правда, иногда встречались уцелевшие дома и фермы, но все – брошенное, разграбленное и запущенное. Тем и кормились, что подбирали зерно, пропахшее гарью, ели дохлых лошадей, растерзанных коров и собак.

В Одессу смогли приехать на той самой телеге, что угнали с Сенного рынка, а телега с лошадью – это работа и кров. Вот и Одесса! Мы ехали вдоль моря и казалось, что война осталась где-то там, в сыром и смертельно опасном Петрограде. В поселке, который мы проезжали, дома стояли мертвые и окна в них заколочены досками крест-накрест, а на улице – ни души.

– Милая, давай отдохнем и искупаемся в море, я чувствую себя просто ужасно.

– Согласна, сворачивай к морю. Нужно смыть с себя грязь и кровь, надеюсь, здесь начнем новую жизнь. Правь вон туда, в лесок.

– Парк у самого моря, честное слово.

– Вода то… как хорошо! Будто заново на свет божий родился, честное слово.

– Павел! К нам бежит какой-то мужик…

– Господин биндюжник, я до вас и с делом. Я не смотрю, мадам. – Не подходи! Я не биндюжник, а вы кто и что от меня нужно?

– Как не биндюжник?! А лошадь, а телега! Это ж не лошадь, а золото. Вы меня не слышите. У меня есть до вас работа и есть деньги, чтобы за эту работу заплатить, но нет лошади и телеги, чтобы эту работу сделать.

– Вы предлагаете мне работу? Но вы меня совсем не знаете.

– Это такие мелочи, шо нет смысла на них смотреть. Так вы как?

– Я согласен, но…

– Вэй! Слава богу, вы правильно смотрите на мои слова.

– Мы только приехали и никогда раньше не были в этом городе, к тому же у нас нет с собой документов, под Винницей… – Я Веня.

– Я Павел, а там моя жена.

– Это я понял и то, шо жить вам негде, я тоже понял. Пава, сегодня за пол-Одессы не имеет ксив, жилья и работы. Вам таки повезло, как никому, а знаете, почему? А то ж! В городе нет лошадей, всех кобыл реквизировали белые и красные, а еще зеленые, а остальных, шо выжили, просто съели.

– Но документы? Без них разве можно официально устроиться на работу?

– Шо значит «официально» и шо значит «устроиться»? Вы уже приняты на работу и, поверьте Вене, официальней некуда. В Одессе советская власть, а мадам Феня нарисует вам мандат, и вы-таки поселитесь в доме мадам под ее приглядом. Шо вы и кто вы, меня не касается, а вот ваша лошадь и телега… Квартир свободных после войны осталось много, но не у всех есть деньги за них платить.

– А вы не боитесь говорить первому встречному, что нам нарисуют мандаты? Моей жене ведь тоже нужен документ.

– Зато пол-Одессы знает, шо можно нарисовать и, я уверяю вас, знают даже, у кого можно нарисовать и за сколько, в том секрета нету. – Где же я буду работать?

– В порту, Пава, в порту, конечно, а где же еще? Придумайте себе фамилию, а Пава – это хорошее имя для Одессы.

Телегу нещадно трясло, так как ехали по мостовой, мощенной круглым камнем. Ехали медленно – и Павел рассматривал город: аккуратные и невысокие дома-шкатулки, все разного цвета, от теплого кофейного до холодного салатового. Павел вспомнил, где он видел такие же – ну, конечно, в Петрограде. Они очень похожи на дома, стоящие вдоль Английской набережной, тот же стиль архитектуры и те же приятные цвета. Вдоль улицы росли огромные и голые, без коры, платаны с широкими резными листьями. Они были выше домов и их ветки нависали над крышами. Город просто утопал в зелени.

Пушкинская площадь расположилась недалеко от моря – и запах чайной розы смешивался с легким морским бризом. Благородные дома, некогда особняки XVIII века аристократов и купцов Одессы, горделиво выстроились вдоль площади и одноименной улицы, сохранившей свое имя в хаосе революционной резни, отвергнув дух своего времени с его грязью, нищетой и бандитизмом. Этот дух, сталкиваясь с холодным высокомерием стройных фасадов, исчезал на Пушкинской и грохот военных оркестров понижался до шепота. В садиках, расположившихся во дворах и вдоль тротуаров лениво и по-хозяйски, каштаны шевелили листьями, похожими на ладошки благородных дам в парчовых перчатках, а кроны деревьев подчеркивали гордую старину улицы. Даже стаям бродячих собак: облезлых, с торчащими во все стороны ребрами, которым выпала честь влачить свое существование в прекрасном городе, приходилось принюхиваться друг к дружке и к фонарным столбам в какой-то особенной манере собачьего благородства и повышенного достоинства. Телега подкатила к железным воротам, закрывающим проезд во двор. Веня спрыгнул с телеги, подбежал к воротам и раскрыл их. Мы въехали во двор. В центре стояла, подбоченившись, высокая и дородная женщина, еще не старая, полная сил и по виду – хозяйка этого двора. Павлу она напомнила хозяйку трактира из почти забытой французской или итальянской оперетты.