Страница 7 из 29
– Фролка, морда бессовестная! Хоть ба постыдилси: вот женисси, тоды и держи при себе Дашку, сколь хошь, а пока изволь с темнотой, чтоб она была дома!
– Да я-то чо, дядь Анфим… Я-то хоть шшаз! – виновато оправдывался высокий парень, крутя свои пальцы. Дарья, увидев отца, тут же метнулась к нему. – Да вот она… Я ить её спрашивал, пойдет, али нет! И чо-то тянет с ответом…
Тем временем Дарья удобно устроилась за плечами отца и во всю нагло разглядывала незнакомца, пока отец пытал Фрола.
– А ты, друг любезный, кто таков будешь? – неожиданно отец перехватил взгляд дочери и перестал интересоваться Фролом. Глаза старика внимательно осматривали лицо рыжего молодца с торчащими во все стороны волосами и такими же усами.
– Как енто хто? – теперь уже удивился Сысой. – Я-то в свой родной дом приехал… А вот вы хто таки будитя?
– Постой, постой! – невысокий добродушный старичок склонил свою голову на бок, о чем-то вспоминая и одновременно поглядывая то на Сысоя, то на Дарью. – Коды нас сюды пять лет назад определяли, мене што-то говорили про прежних хозяв. Будто тута ужо лет с десяток как никто не жил… А ишшо про прежних хозяв говаривали, будто померли оне шашнадцать годков назад. Будто был у них сынок, да сгинул куды-то… Ты не он случаем?
– Как померли? Не мохеть тохо быть! Оне живы были, коды…
И вдруг Сысой вспомнил тот последний свой день, мать в кровь избитую, отца с красно-свекольным лицом… И к горлу подкатил комок: голос тут же сорвался. Девушка, видимо почувствовав его состояние, невольно прикрыла уголком платка рот. А он все еще пытался оправдаться. – Как померли? Живы оне … были, живы!
Слезы невольно выступили у него из глаз. – Ну, как жа она могла? Мамка… Батька… Не верю! Не мохеть тово быть! Варнак, какой-то варнак, не иначе, постаралси!
– Дак ты, видать, и есть ихний сыночек? – не зная, как поступить в этом случае, очкастый добряк переминался с ноги на ногу. – Как ты сказывал тобе звать? Сысой, говоришь? Ну, дак, чо ж топерича… Заходь! Ить ентот-то дом-от тоды и взаправду твой!
Хоть старичок и махнул Фролу, чтобы тот уходил, но парень не торопился, вспомнив того самого рыжего Сысойку, с которым часто дрался еще, будучи мальчишкой. Вот и сейчас он не верил ему, помня все его подлости и вредительства.
– Как… – в горле Сысоя будто кто-то кочергой поорудовал: все першило, хрипело и сушило, не давая возможности говорить. – Как… енто… случилося?
Отец девушки засомневался, стоит ли здесь, на улице рассказывать Сысою все, что было ему известно от околоточного про отца и мать Сысоя, но пришелец сверкнул глазами так, что было ясно: он подозревает самого Анфима в содеянном зле.
– Околотошный говорил… – кое-как выдавил из себя первые слова на выдохе Анфим Захарыч. – Будто отец твой… плетью убил твою матушку! А самого – удар хватил…
– Врешь, собака! Не мохеть тово быть! – выкрикнул в отчаянии Сысой, видя, как старичок уступает ему дорогу для прохода в дом, и уже понимая, что ему не лгут: пьяный отец мог запросто запороть мать плетью, а сам тут же умереть…
Но, неожиданно, откуда-то изнутри вырвалась наружу волна злости и ненависти: и этой волне было все едино, кто прав, а кто виноват. На кого выплеснется – того она и ударит! К несчастью, на этот раз на пути ненависти Сысоя оказались ни в чем не повинные люди, добрые и сердечные, которых когда-то определили в пустующий дом, пользующийся у всех местных дурной славой.
– Енто ты, подлая тварь, со своей курвой9 – дочкой. Родителев моих… Из-за дома! Ну, берехися: я скоро сюды вернуся! И тоды ты пожалеешь…
Сысой не договорил: резко развернувшись, он побежал к концу ограды, где стоял его конь. А через пару минут он уже скакал, хлеща его плетью в конец Ямской…
– Пойдем, Дашутка, в дом.… – дрожащими руками Анфим Захарыч обнял и поцеловал в лоб растерявшуюся дочь, захлопнул на щеколду дверь ворот и неожиданно ясно почувствовал, что в этот дом, разом ставший ему чужим, идти не хочет. Видимо и Дарья испытывала в этот момент нечто подобное, так как приходилось ее толкать руками.
Дарья шла с отцом ни жива, ни мертва: то смятение, которое она испытала от появления Сысоя, странным образом охватило все ее тело, парализовало волю, взбаламутило душу и надломило дух. Если раньше она была уверена в том, что одолеет все невзгоды сама, то сейчас этого уже сказать о себе не могла. Её так напугал этот рыжий незнакомец, рядом с которым Дарья невольно чувствовала себя беспомощной, что ноги не слушались своей хозяйки. Дарья, так и не успокоившись, быстро разделась и легла в кровать.
Сон, однако, не шел. Временами ей казалось, что именно этого человека она всю жизнь ждала и поэтому узнала сразу же, едва коснулась его тела своей грудью. Тем не менее, дух ее противился всякому проявлению этого человека в душе, создавая непереносимую боль в голове и во всем теле, понимая, что имеет дело с чудовищем. Душа же была в смятении…
Поэтому Дарья никак не могла понять, чего же хочет больше – видеть этого человека или, наоборот, не попадаться ему на глаза. А тело? Странное чувство охватило её тело немедленно, лишь коснулась она этого мужчины. Такого чувства не было, даже когда Фрол ласкал ее своими большими руками. Конечно, Дарья давала волю его рукам и поцелуям, но не больше…
А с Сысоем? Еще никогда ни один мужчина не был так ею желаем, и… так ненавистен! Его черные глаза доставали, казалось, до самого дна ее души, где пряталось затаенное желание обладать им. Эти волосатые руки зажигали в ней новый, невиданный ранее пожар, парализуя всякую волю к сопротивлению…
И, синим пламенем, сгорала в этом пожаре ее детская любовь к Фролу, от которой к утру остались только угольки. Рыжий черт теперь безраздельно властвовал ее чувствами и желаниями, несмотря на то, что дух, раз за разом рисовал картины ее гибели… Только к утру, Дарья смогла уснуть.
4.
Середина сентября 1918 года, г. Верхотурье.
Сысой был зол: все его расчеты быстро справиться с засевшими в монастыре белогвардейцами и белочехами не оправдывались. Более того, чувствовалось, что некто очень грамотно руководил и координировал общие усилия не только белых, но и монахов, создав из монастыря хорошо укрепленную крепость.
– Кузьмич, ну ты ж командир отряда… Так придумай чо-нидь! – требовал Сысой от Василия Кузьмича Петрищева, старого екатеринбуржца, большевика и командира отряда.
– Дак, я-то чо? Я – ни чо! – разводил руками Кузьмич. – Я ить кикидемиев ня кончал! И в ентих белогвардейских штучках-дрючках ни чо не понимаю! Вот ежели ба ты мене сказал чо-нидь на токарном станке изладить, то тут совсем друго дело: старик-Кузьмич показал ба ещё некоторым!
– Станке… Станке! – передразнил его Сысой. – Сам ты старый и ржавый как станок! И на хрена, таких как ты, назначать командирами отрядов!?
Ворчание Сысоя можно было понять: ничего нового, кроме примитивной осады монастыря ни он, ни Петрищев, придумать не могли, а между тем Мостовой, его прямой начальник, настойчиво требовал результативных действий. Кроме того, появившееся из-за осады свободное время нужно было куда-то девать. Налив себе и командиру по стакану кумышки10, Сысой выпил, не закусывая, лишь слегка крякнув при этом и смачно занюхав рукавом своей кожаной куртки.
Неожиданно к нему пришла развеселая мысль. – А чо, ежели наведатьси к «родственничкам»?
Именно так теперь про себя Сысой называл Васильевых, занявших его родной дом. Невольно представив ладную фигурку Дарьи, он пустил сладострастную слюну, от того, что вспомнил то самое чувство, которое невольно тогда испытал от прикосновения ее пышной груди к своей, задохнулся от переполнившей рот слюны и кашлянул в кулак.
– Слышь, Кузьмич, я тута наведаюся кое-куды… – Сысой отвернулся: сейчас он был не в состоянии скрывать своего желания, охватившего все его существо, и не хотел, чтобы проницательный командир отряда все понял. – Один черт, здеся, кажись, мы застряли надолго…
9
Курва – сплетница (местное, разговорное)
10
кумышка – самогон (местное, разговорное)