Страница 12 из 15
Но разрушительная Дарьина ярость все же достигла своей цели: Нюрка, схватив первую попавшуюся под руки лесину, вырвала ее с корнем и начала расшвыривать бобровскую хату, которая как на грех, попалась ей первой на пути.
Уже потом, расшвыряв ее всю до основания, девочка уселась рядом и заплакала горько, воя и катаясь по траве. Выплакав все слезы, она встала, и начала снова собирать боброву хату.
– Простите… – блестящие от воды на солнце хозяева-бобры молча смотрели своими черными глазами, фыркая на нее за такое поведение.
И обида в сердце девочки неожиданно уступила место той любви, которой одаривали эти независимые животные Нюрку – это был самый первый тяжелый урок в ее жизни и поэтому самый важный. Будут потом еще обиды, но теперь она знала, как надо с ними бороться!
А вечером, придя в себя, Дарья перевезла девчонок через Туру на лодке в дом Федьки Бегунка. В тот день Нюрка, уже отошедшая от незаслуженной обиды, неожиданно заметила, как сильно за один день вдруг состарилась и поседела ее мать. Желая хоть как-то пожалеть ее, Нюрка протянула к ней руку, но тут же убрала, натолкнувшись на жестокий Дарьин взгляд, презрительно говоривший: «Не смей ко мне прикасаться, Сысоева кровь!», и, отвернувшись, девочка с трудом справилась со слезами, вспомнив урок, который преподали ей бобры. Однако и в этот раз Дарьина жестокость пробила Нюркину зашиту.
– Ладно-ладно… Раз вы, маменька, хотитя каку-то кровю, вы яе получитя! – это откуда-то изнутри Нюрки выползало нечто страшное и злое, вдруг полноправно заявившее о себе. Дрожь охватила девочку – такой она еще себя не знала, но уже начала понимать, что и остальные тоже скоро узнают. И злая, жестокая ухмылка исказила конопатое лицо с гривой рыжих волос…
– И ведь только одного такого Сысоя и помню… Да и жил он в самом начале Ямской! Что, правда, то, правда: этот Сысой частенько с матерью ругался. Да он как раз и жил раньше, еще до войны, в том самом доме, где в огороде у Колесниковых монеты царские нашли! – Анна Семеновна улыбнулась. – А поговорка-то мамина, как банный лист ко мне прилипла… Ужо двадцать лет прошло, как мама в земле сырой лежит, а я все каку-то кровь вспоминаю!
Смотрю на эту женщину и удивляюсь: седые волосы с рыжатиной, глубокие морщинки в углах глаз, вялая кожа, а молодости и энергии в ней было столько, что дать ей ее семьдесят два года язык не поворачивался. Даже та интонация, с которой хозяйка посмеивалась над юностью и детством, только подтверждали мое предположение.
– Анна Семеновна, а за поведение в школе вас, наверное, сильно ругали?! – неожиданно выскочило у меня. И тут же смущаюсь. – Вот, дурак, человека в неловкое положение поставил!
– Это точно, еще как часто ругали! Учителя плакали… Да мать с дядей Федей выручали. – улыбнулась озорно ожившая хозяйка, но тут же хмыкнула. – Только потом отлились волку овечкины слезки! Может когда-нибудь и расскажу… Но вы правы: учиться в школе мне совсем не хотелось и не нравилось. Мне надо было быстрей узнать все о жизни. Той самой, что бушевала за стенами школы, а тут сиди, учи эту арифметику! Вот и сбегала с уроков, скандалила… А дома меня потом драли ремнем, но скоро все начиналось сначала…
3.
Декабрь 1929 года, г. Верхотурье.
На Урале зимы всегда были холодными, но в тот год – особенно. В классе, не смотря на то, что буржуйка была раскалена докрасна, было очень холодно. Казалось, будто ты на улице – выдохнешь воздух из своих легких и он дымком, кружась и вылетая из раскрытого рта, становится заметен. Больше всего мерзли руки и ноги. Вот и получались кляксы и корявые буквы в тетрадках!
– Хорошо хоть мать катанки дала! – подумала Нюрка, сидя в стареньком пальтишке за столом и засовывая свои руки в пространство между валенками и икрами своих ног. По мере того, как согревались руки, учительница, поглядывая на Нюрку, все больше и больше злилась.
– Эй, Колобова, ты чего улеглась? Это тебе не кровать! – терпение учительницы лопнуло. – Совсем обнаглела эта девчонка – улеглась спать прямо на уроке! И чем только занимается дома? И ведь родители люди приличные: отчим – предисполкома, мать – доярка. А эта? И в кого такая уродилась? Рыжая, злая, беспокойная… Вон ее сестра – так совсем другое дело: и прилежная, и тихая, и послушная! И все уроки дома делает. Ну, совсем не похожа на эту бестию!
И Елена Степановна сокрушенно покачала головой.
– Щаз… – Нюрка тянула. – Ну, еще хоть немножко погрею руки! Ну, ишшо хоть чуток!
А вслух произнесла. – Вот тока карандаш на полу найду!
– Врешь ты все, Колобова! – учительница решительно двинулась между столами учеников, собранных отовсюду. – А ну, покажи твой карандаш!
Верка потихоньку стащила свой карандаш со стола и под столом передала сестре.
– Нате вам карандаш! – нахально заявила Нюрка, показывая учительнице карандаш Верки.
– Елена Степановна, енто Верка ей карандаф подсунула! – ехидный голос Евстратки Минаева Нюрка узнала бы даже при самой темной луне ночью.
– У-у-у, вражина! Гад ползучий… Везде свой длиннай нос суеть! Фингал-то ишшо под глазом не прошел? Моя работа!
На какое-то время Нюрке стало даже весело, но ее самый главный враг в классе не шутил. – Елена Степановна, я сам енто видел!
– Так-так, Колобова… – в голосе учительницы явно послышалась угроза.
А по языку, высунутому Евстраткой, Нюрка поняла. – Училка ему поверила! Ужо топерича ничо хорошева не жди!
И снова показала кулак Евстратке.
А учительница вдруг произнесла. – Значит, не сидится на месте? Тогда иди-ка к доске! Будешь решать задачу…
– В одном дворе было две коровы и две лошади… – начала диктовать учительница.
– Как у нас… – услышав довольный голос Евстратки, несколько учеников засмеялись.
– … Нужно сосчитать… Колобова – не верти головой! … Сколько животных осталось во дворе!
– А чё тута шшитать? – Нюрка ехидно посмотрела на Евстратку и показала ему язык. – Ни однова животнова не останетца!
– То есть, как? – теперь удивляться пришла очередь учительницы.
– Да так: вчерася к нам приехал из Перми наш дядька Кузьма. Сказывал: «Кулачить бум тех, у ково две коровы да две лошади!» Так што у Евстратки все заберут!
– Вреф, гадина! – Евстратка вскочил, бледный как стена, покрытая инеем: чуть пена у него не пошла изо рта, так он разозлился на Нюрку. – Вафы комуняки нам всю фысть испортили! Топерича и последнее хочут забрать?
Учительница побледнела – она не знала, как в этом случае правильно поступить: с одной стороны навстречу Евстратке рвалась Нюрка, защищая коммунистов, а с другой стороны сам Евстратка готов был броситься на нее с кулаками, защищая свою собственность. Но хуже всего было то, что сама Елена Степановна ровно ничего не знала про грядущее раскулачивание…
– Кто знат, могет ты, Евстратка, и в кольхоз ишшо пойдеш? Дак тоды твои коровенки при тобе и остнутца! – Нюрка ехидно издевалась на простодушным Евстраткой, показывая ему то кулак, то язык, то фигу, а иногда и пинала воздух своим валенком. Класс замер, понимая, что вот-вот произойдет что-то страшное.
– Енто иффо, какой такой кольхоз? – Евстратка вдруг почувствовал, что Нюрка сама не знает, что это такое, а поэтому сделал ей такую ехидную гримасу, оттянув двумя пальцами одной руки кожу нижних век вниз, а указательным пальцем подняв кончик носа вверх. Все рассмеялись. – Ну, чё, съела, Колобок?
– Ты, Колобова, садись… Садись на место! – учительница уже тащила упирающуюся девочку к ее столу. Однако Нюрке удалось вырваться из рук учительницы, и она своим крепким кулаком ударила Евстратку прямо в нос, из которого тут же брызнула ярко-красная кровь на стол и на пол. Евстратка сжался и заревел…
– Колобова! – вот теперь в голосе учительницы снова появился металл: уж в этот – то раз она хорошо знала, что ей положено было делать! Да и испуг уже давно прошел. – А ну, становись в угол! Будешь там стоять, пока не попросишь у Минаева прощения!