Красное Солнышко

Как истинный государь, Димитрий не только жаловал, но и миловал. Все ждали лютых казней Годуновых и родственных им семейств, брошенных в темницы во время погрома опричного. Димитрий же неожиданно всех помиловал, кроме Семена Годунова, которого неизвестно кто придушил сразу после ареста. Правда, разграбленных имений Годуновым не возместили и всех из Москвы услали, но не в ссылку, а на должности почетные, наместниками в Тюмень, Устюг, Свияжск и другие города, а упоминавшийся мною Михаил Сабуров был послан вторым воеводой в Новагород.

А что же Романовы, спросите вы, что они-то получили от своего успешно реализованного заговора? На первый взгляд, немного, если смотреть на список назначений и пожалований. Но уж больно частым гребнем прошелся Борис Годунов по их семейству, жаловать почти некого было. Димитрий сделал Ивана Никитича Романова ближним боярином, но это должность негласная, вернул ему все вотчины и еще землицы прирезал, да еще приказал перенести в Москву прах остальных братьев, погибших в ссылке, и похоронить с великой честью.

О Федоре же разговор особый. Федор потребовал столь высокое вознаграждение, что Димитрий при всем своем желании удовлетворить его не мог, – возжелал он стать Патриархом Всея Руси. Ни много ни мало! По сравнению с этим прочие его требования выглядели сущими пустяками.

Да, сильный ход придумал Федор Романов, я бы сто лет думал, а до такого бы не додумался. Патриарх на Руси – фигура, почти равная царю, богатства церковные не уступают казне царской, ни одно решение в державе без Патриарха не принимается, сам же он в действиях своих свободен, а уж в междуцарствие слово его больше всех других весит, и такой человек, как Федор, вполне может своего кандидата на престол посадить, лишь бы у того хоть какие-нибудь права на него были.

Но предлагать Федора Собору Священному было делом невозможным, все его нетвердость в вере знали, а рассказы о его жизни в монастыре по всем епархиям ходили. У святых отцов и формальная отговорка имелась: не можно простого инока в Патриархи посвящать.

Тяжело пришлось Димитрию, надо было и руководителя своего удовлетворить, и со святителями не разругаться в самом начале царствования, и законность соблюсти. Все, конечно, исполнить к всеобщему удовольствию было невозможно, но Димитрий все же выпутался из этой непростой ситуации.

Первым делом он отменил разбойничьи действия Петра Басманова. Священный Собор по предложению Димитрия восстановил Иова в должности Патриарха и тут же освободил по его личной просьбе из-за многочисленных болезней и старческой немощи. После этого Патриархом избрали рязанского митрополита Игнатия, тут уж Димитрию пришлось немного надавить. Плохой выбор! Темное прошлое было у Игнатия. Грек по национальности, он был архиепископом на Кипре, потом долгое время провел в Риме, где, как рассказывают, принял унию. Впрочем, обо всех, кто в Риме обретался, такое говорят. Прибыл Игнатий на Русь всего за десять лет до этого, как-то втерся в доверие к Иову и царю Борису и был поставлен управлять Рязанской епархией. Был он пьяницей и блудником, но водил дружбу с братьями Ляпуновыми и первым из иерархов нашей церкви признал Димитрия, за это, наверно, и удостоился его благоволения.

Как бы то ни было, в своем послании при вступлении на патриарший престол Игнатий написал: «Обращаю мольбы к Господу Всемогущему воздвигнуть десницу царскую над неверными и католиками», – и то ладно! Опять же, снять его было легко, что служило весьма важным подспорьем для осуществления дальнейших планов.

После этого Димитрий предложил восстановить Пафнутия в должности митрополита Крутицкого, что для некоторых сомневающихся в истинности происхождения Димитрия – а такие еще были! – прозвучало как гром среди ясного неба. На этом фоне предложение избрать старца Филарета, в миру Федора Романова, митрополитом ростовским и ярославским прозвучало тихо и буднично и было принято без долгих споров.

Я доподлинно знаю, что Димитрий предложил Федору любую Русскую епархию на выбор, и тот выбрал именно ростовскую, где находились многие его вотчины. Он еще и округлил их за счет пожалованных Димитрием земель, а вдобавок выпросил у Димитрия монастырь Святого Ипатия со всеми прилегающими угодьями. Ох, зря он это сделал! Монастырь этот был основан ханом Четом, предком Годуновых, там же находится и их родовая усыпальница. За триста лет Годуновы сделали столько благодеяний для монастыря, внесли столько вкладов, что Ипатий, можно сказать, стал их семейным святым. А святые ведь не ангелы, они – люди в прошлой жизни, они ведь и отомстить могут. На следующий день или через триста лет – без разницы, и то и другое для них лишь миг по сравнению с вечностью. Прости, Господи, прости, Святой Ипатий, если что не так сказал!

И еще без одной несправедливости не обошлось. Для того чтобы освободить место для Федора, удалили митрополита ростовского Кирилла, достойнейшего мужа, который был хиротонисан в митрополиты всего-то за три месяца до этого. Его можно было переместить на другую епархию, но он был неудобен Романовым тем, что присутствовал при кончине царя Бориса. Поэтому Кирилл удалился на покой в Троице-Сергиеву Лавру, где прежде был архимандритом. В скорбные для меня дни, находясь в Лавре, я много беседовал с ним, и слова его пастырские служили мне истинным утешением. По прошествии лет Кирилл был вновь призван к служению вере православной и Земле Русской, был и митрополитом ростовским, и патриархом, и в значительной мере благодаря его молитвам и стараниям в Московии установился какой-никакой мир и нынешний относительный порядок.

Не откладывал Димитрий и венчания на царство, понимая, что миропомазание как ничто другое укрепляет устои трона. Царь Федор-то не поспешил – и что из этого вышло?

А какое венчание без материнского благословения? Да и истомился Димитрий по матери, поэтому в далекий монастырь на Шексну было снаряжено посольство торжественное – бояре Мстиславский и Воротынский, князь Мосальский и любимец новый, князь Михаил Скопин-Шуйский.

Народ собирался встречать царицу у Сретенских ворот Москвы, стрельцы же стояли цепочкой вдоль Никольской улицы и далее до Ярославской дороги. Любопытные заполнили луга вдоль дороги, чтобы не пропустить редкостное зрелище. Димитрий же со всем двором выехал вперед к селу Тайнинскому, где заранее была намечена встреча. Там же на лугу установили царский шатер, сделанный еще по заказу царя Бориса, тот, который в виде замка с остроконечными башенками.

Поезд инокини Марфы был невелик, но сановит. Впереди на белом аргамаке ехал Михаил Скопин, за ним колымага Мстиславского, потом Воротынского, а уж за ними изукрашенная золотом царская карета, которую Димитрий послал для удобства матери. Остальное, впрочем, тоже было расписано. Димитрий не стал дожидаться поезда на лугу у шатра, а припустил навстречу, у кареты спешился, открыл дверцу, снял шапку и подал руку матери. Та вышла и сердечно прижала сына к сердцу.

Слышал я досужие разговоры, а вдруг инокиня Марфа сынка-то не признает, через четырнадцать-то лет. Нехорошо выйдет! Но я-то знал, что признает, потому что один из немногих ведал, что Димитрий навещал мать перед побегом в Польшу. Но беспокойство все же было, норовиста была Мария, такую и монашеский куколь не смирит, могла и взбрыкнуть на ровном месте, а тут, на глазах у десятков тысяч людей, любая заминка могла произвести неблагоприятное впечатление. Но – пронесло. Бог милостив!

Десятки тысяч москвичей говорили потом, что они видели слезы радости на щеках Димитрия и его матери. Я не видел, врать не буду, да и мудрено это на таком-то расстоянии. А вот то, что Марфа гладила сына рукой по щеке, это разглядел, и как в лоб его поцеловала нежно, это тоже.

Димитрий шел с непокрытой головой рядом с каретой, не переставал говорить с матерью, и так до самого шатра. Вышла Марфа из кареты величаво, как и не было почти двадцати пяти лет ссылки и монастырского заключения, кивала всем милостиво, улыбалась благостно, лишь на меня зыркнула ненавистно, но хоть так заметить соизволила! Да я на нее и не обиделся, был у нее свой женский счет ко мне, с ее колокольни так даже и справедливый, но я же не о себе пекся, а о роде и о державе, тут понимать надо!