Конец эпохи

Но, несмотря ни на что, церемонии соблюл. Расспросил неспешно и о моем здоровье, и о здоровье княгини Иулиании, и о том, хорошо ли доехали и не было ли каких происшествий по дороге, как будто не бежали мы два с половиной года назад за тридевять земель, а ездили на неделю в Углич прохладиться. Откушал и водки, и меду и похвалил отменный вкус.

С трудом оба перетерпели положенное время, чтобы к делу перейти. Я ведь этого жаждал, наверно, не меньше, чем он. Как бы ни хорохорился я недавно, что не приму Никиту Романовичу, а ведь в глубине души знал, что приму, и даже страстно желал этой встречи – только от него мог получить я самые последние и точные известия об Иване. Да и в предшествующих событиях я не до конца разобрался. Конечно, весть о духовном перерождении Ивана меня очень радовала, но поражение есть поражение, пусть привело оно к воссоединению Земли Русской, но не мог я относиться к нему непредвзято, как к благу всеобщему! И если радость за Ивана все же пересиливала горечь от поражения, то отречение Ивана ложилось грузом неподъемным на противную чашу весов. Дело-то ведь небывалое! Отречение брата моего не в счет, там ситуация совсем другой была, да вы помните! А главное – сын после него оставался, а после Ивана – никого! Род наш на престоле Русском пресекался, и перед этой мыслью ужасной все меркло для меня – и счастие народное, и величие державы, и моя собственная судьба.

В сущности, Никита Романович не рассказал мне ничего нового. В тот-то и был ужас, что голые факты в изложении враждующих сторон совпадали, значит, так все и было. Я-то надеялся в душе, что Васька Грязной с его вечным бахвальством изрядно приврал в своем рассказе, оказалось, что нет, совсем чуть-чуть. Загрустил я, а Никита Романович все продолжал оправдываться, все сетовал на коварство и жестокость земских бояр, обвинял их в измене, в том, что навели турок и татар на Русь, что сожгли Москву, но больше всего ругал Ивана за то, что тот отказался от борьбы и добровольно отдал земли, казну и корону в руки земщине.

– На Ивана в этом Ярославле – будь он неладен! – какое-то помрачение рассудка нашло, – сказал он, – учудил с этим покаянием ну точно, как отец, разве что ночную рубашку не нацепил, – тут он заметил судорогу, пробежавшую по моему лицу при упоминании о брате, и поспешил исправиться: – Нет, царь Иван Васильевич – святой человек, был и есть, но молодой-то, ну, ты понимаешь.

Тут он вновь посмотрел мне в глаза и понял, что моя обида и негодование не проходят, а только усиливаются, волей-неволей пришлось ему всю правду выложить.

– То есть, я тогда думал, что это помрачение рассудка, – заговорил он торопливо и сбивчиво, – хотя – не поверишь! – когда Иван на колени посреди площади бухнулся, так почудилось мне на мгновение, будто сошел на него Святой Дух и заструились от него во все стороны потоки благодати, представь, как волны ладана в храме, такие же плотные и пахучие. Подумал я, что это дьявольское наваждение и крестным знамением его отогнал, а вот другие не обереглись. Я ведь, признаюсь, приказал вечером Ивана скрутить да в воду холодную макнуть, чтобы в чувство пришел, а если и не придет, все равно из города его вывезти, пусть силой, и дальше путь наш на север продолжить. Так взбунтовались наши опричники! Я-то думал, они ни Бога, ни черта не боятся, а тут жмутся. Встрепенулись только тогда, когда немцы пошли мой приказ выполнять. Ох, и накостыляли они им! Еще и посадских позвали, вот до чего дело дошло.

С этим рассказом Никита Романович угадал, бальзам мне на душу пролил. Я и в сотый раз готов был слушать описание того, как не оставил Господь в последнюю минуту помазанника своего, просветил и направил! Лучше бы, конечно, раньше, но Ему виднее.

Я на радостях даже простил Никите Романовичу последний его святотатственный проступок, когда он хотел силой исполнению воли Божией воспрепятствовать. Но только последний! Столько за ним грехов в памяти моей числилось, столько лет я ждал возможности высказать все, что я думаю, и такой был случай благоприятный, которого, быть может, и не будет больше никогда, что я не сдержался. Нет, лишнего я ничего не сказал, да и мудрено это было сделать, Романовым ведь что в вину ни поставь, все мало будет, но невоздержанно говорил и местами словами бранными злоупотреблял, прости меня, Господи! А Никита Романович выслушал все это молча, понурив голову, даже не пытаясь оправдываться, отчего гнев мой праведный поутих.

– Что ж ты мне раньше этого всего не говорил, – тихо сказал Никита Романович, когда поток моих обличений на время пресекся, – а теперь вот топчешь меня.

От слов этих гнев мой совсем испарился и я даже усовестился: и так человек раздавлен, унижен и растоптан, и я туда же!

– В чем-то ты, быть может, и прав, князь Юрий, – раздумчиво произнес Никита Романович, – но ведь хотели мы, как лучше, и не для себя старались, а для Ивана, для сына нашей святой Анастасии, сестры моей любимой. Не наша вина, что так все вышло.

Многое чего я мог на этого сказать, но пропал запал и я промолчал.

– Да и не такие уж мы злодеи, какими ты нас клеймишь, – продолжал Никита Романович, – не только зло, но и добро творили, и для людей, и для веры, и для державы. Ведь и ты ко мне пришел, когда надежду утратил, когда ни один человек на всем белом свете не мог тебе помочь в твоей беде. Али забыл?

Как забыть?! Конечно, не забыл. Более того, с первой минуты нашей встречи ждал этих слов. Ведь не о жизни же пришел ко мне Никита Романович говорить ночью, переодетый в холопскую одежду. Видно, совсем плохи его дела, и он надежду утратил, коли ко мне за помощью пришел. Был я в его списке наверняка последним, а остался единственным. Ну как я ему мог отказать?!

– Проси все, что угодно, – сказал я ему просто.

– Я всегда в тебя верил, князь Юрий! – с видимым облегчением воскликнул Никита Романович и, собравшись с мыслями, продолжил: – Ополчилися враги на наш род, решили извести его под корень. А все этот змей, Малюта! Даже не понимаю, как он нас всех обошел, как в доверие к Ивану вкрался. Он и на наших ближних наушничал, мы опомнились, да уж поздно было. Яковлева Семена Васильевича под плаху подвел. Насилу отбил. В ногах у Ивана валялся, говорил ему, что Семен преданнейший человек, с первых дней опричнины с нами, верой и правдой служил. А Иван мне: разбойник он и душегуб. Как будто разбойник и душегуб не может быть верным слугой! От царского гнева я Семена уберег, а вот от земского не сумел. Малюта и из могилы нас достал. Он же земским все сообщал, кто в каких походах участвовал, кто какие города и уезды в смирение приводил, кто сколько изменников государевых изничтожил и как. Такая летопись вышла, тебе и не снилось. По Малютиной сказке Семен и угодил на плаху. А с ним сын Никита. Мальца-то за что?! За ним всего грехов-то числилось, что две деревни спалил, да и те по Басмановскому приказу. А другие Яковлевы, Василий и Иван Петровичи, их после Московской битвы палками забили, а они всегда были только по военной части, ни по какой другой. За родню нашу принялись, недавно великого боярина Шереметева, Ивана Большого, заставили в монахи постричься. Сам знаешь, сколько опальные в монастырях живут. Одно утешение, что в святом месте удавят. Да ладно бы мужской род изводили, так и женщин с детьми не жалеют. Дочь Василия Михайловича, царствие ему небесное, зарезали…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.