Блаженный Всея Руси

Иван сидел насупившись, обиженно посапывая. Видно, примерил высказывания Адашева к себе и сделал неутешительные выводы. Я же думал о том, что как-то по-книжному все у Алексея получается, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги, то есть о руке Божией, прости меня Господи за такое сравнение. Ведь если правитель умрет, не успев воспитать наследника, или наследник вдруг погибнет во цвете лет, то государство вместо предписанного благоденствия ждет смута и поруха. Возьмем наше семейство. Иван Молодой, как я теперь понял, воспитывался точно по этой системе, но умер раньше своего отца и деда нашего. И что было бы, если бы дед наш на других своих сыновей внимания не обращал? То-то и оно! С другой стороны посмотрим. Отец наш скончался, оставив нас в раннем сиротстве и небрежении. Что же теперь, крест на нас ставить? И на всех наших потомках? На такое и обидеться можно.

Но я на Адашева не обиделся. Я его быстро распознал: он был прямодушен. Говорил всегда то, что думает, открыто и без лукавства, когда спрашивали, отвечал честно, как есть, неприятное не замазывал и приятного не набавлял. Этому, наверное, он тоже у турок научился. Это его, как я теперь понимаю, и сгубило. У нас так нельзя, одно слово – Византия. Наши бояре только иностранцу, да и то по первому разу, могут показаться сонными и неповоротливыми. Любого вокруг пальца обведут, такой сетью оплетут, что не выбраться. Даже иезуиты, крапивное семя, знавал я нескольких, и те против них детьми стояли. Бояре наши этих иезуитов с кашей ели и косточки выплевали.

Адашев во все последующие разговоры обращался только к Ивану и недовольно косился на меня, когда я пристраивался на лавочке в углу. Иван это оставлял без внимания, но когда я, увлекшись рассказом, порывался задать вопрос, он грозно сдвигал брови и я забивался обратно в угол. Что ж, я понятливый, мне два раза повторять не надо, я – всего лишь младший брат, и место мое – в углу на лавке. Но все же был во всем этом и приятный момент: братца Владимира Иван ни разу не позвал. Вот так-то!

– Все местные семейства, невзирая на знатность и богатство, к управлению государственному не допускаются, – продолжил в другой раз свой рассказ о Туретчине Адашев, – чтобы родным своим не потворствовали и знатностью своей не кичились. А берут будущих управителей из рабов, с пастбищ и от плуга, и только христианской веры. Смотрят на лицо мальчика и на его телосложение и говорят: «Ты будешь ратником, а если покажешь себя достойным, то и воеводой!» – или – «Ты будешь чиновником, а если проявишь способности, то наместником или великим визирем, то есть правителем». И никогда не спрашивают: «А кто твой отец?» – или – «Чему ты обучен?» – или даже – «Разумеешь ли на нашем языке?» Воспитывают их в новой вере, дают им звания и награды по делам их, и служат они после этого честно и ревностно, почитая султана как отца родного и помня о мече, который постоянно висит над их головами, ибо султан волен казнить и миловать своих рабов, как ему угодно.

– Живут же люди! – воскликнул Иван.

– А что тебе, государь, мешает такой же порядок завести? – спросил Адашев.

– Силу боярскую не перебороть, а если бы и пересилил, где людишек взять? Турки, вишь, у нас берут, в Греции да Балканских странах, а мне что, турок брать? Так у меня своих татар хватает, вор на воре. Не германцев же, право, перебирать, – со вздохом сказал Иван.

– Сейчас германцы, пожалуй, мало на что годны, а лет через сто – сто пятьдесят как знать.

– Эка сказанул! – досадливо воскликнул Иван. – Сто лет! Мне сейчас надобно!

– И сейчас сделать можно, – откликнулся Адашев, – людишек наберем из дворян худородных, а чтобы силу боярскую сломить, надо свою силу поиметь. У тебя в войске сейчас воеводы боярские верховенствуют, а ты свое особое войско заведи, чтобы никому опричь тебя не подчинялось. Вот турок возьми, – сел на любимого конька Адашев, – у султана есть такое войско, янычарами называются. Их по дани крови с наших да балканских земель набирают.

– Как, мы султану дань платим?! – взвился Иван.

– Платим, великий князь, платим, но в том никакого убытка или унижения нашей державе нет, – остудил его Адашев, – мы испокон веку десятину людскую в войско-орду набираем, а по многолюдству нашему можем с союзником верным и поделиться. А войско это янычарское, корней своих не забывающее, той дружбе дополнительной порукой будет. Мальчики эти живут и воспитываются при дворе султана, – продолжил он рассказ, – ратному делу обучаются, а как выучатся, так в фаланги встают. Нет у них ни имущества, ни семей, даже жизнь их им не принадлежит, ничто им не дорого, кроме милости султановой, и готовы они как псы бросаться на любого его супротивника и биться до последнего.

– Что же ты в земле турецкой не остался? – неожиданно спросил Иван. – По твоим достоинствам до больших высот мог взлететь.

– Так веру пришлось бы менять, а я человек верный, – ответил Адашев, – опять же есть там один человек, Михаил Соколов, по-ихнему Соколлу, а именем нареченным Мехмет, он из городишка Сокол под Полоцком. Быстро он шагает и в большом фаворе у султана, ему прочат в будущем место великого визиря. А я вторым быть не привык.

Прямодушный человек, я же говорил. Я улыбнулся и на Ивана посмотрел, но тот сидел задумавшись и, казалось, последних слов Адашева даже не слышал. Я брата хорошо знал, он специально разговор в сторону увел, чтобы мыслей своих не раскрывать. Видно, слова о войске особом, опричь него никому не подчиняющемся, крепко ему в голову запали. Сам-то он не сумел этого сделать, зато другие сумели.

Несладко нам с Иваном было в первое время с Адашевым разговаривать, любому не по нраву будет свою необразованность дремучую ощущать, а уж нам и подавно. Но крепились, державы ради.

Ведь мы карты, на которых вся земля поднебесная нарисована, первый раз из рук Адашева увидели. Мы по рассказам да именам бояр наших много земель знали – суздальскую, владимирскую, ярославскую, нижегородскую, углическую, опять же Старицу – знатный город, удел брата нашего возлюбленного Владимира, и Псков, который наш дед воевал. Еще Казань, подрайскую землю, но рай – он далеко. Еще в сказках о Киеве слыхали, а есть ли такой город на самом деле – не ведали. Вот и вся наша земля. Литва, из которой мать наша пришла и куда бояре наши от обид бегали, это уже за рубежом. А Царьград – вообще на краю земли.

А как развернул Адашев карту, мы и обомлели. Земля наша была огромна и простиралась от края и до края, с левого до правого, и с верхнего до нижнего. Лежала она как бык в тесном стойле, лишь Туретчина в подбрюшье пристроилась, а все остальные страны – как помет. То же, что мы раньше ведали, было размером с сердце бычье и находилось там же. Адашев же водил пальцем по карте и называл имена стран и улусов и рассказывал, сколько и какой дани они должны нам платить.

– Да где же она, дань-то эта? – воскликнул Иван. – Бояре сказывают, пуста казна царская.

– Знать, воруют, – ответил Адашев, – мне отец сказывал, что когда он с посольством в Царьград отъезжал, князь Шуйский в плохонькой куньей шубе ходил и чуть ли не деревянной ложкой щи хлебал. А теперь шуба у него соболья и гостей он на серебре да золоте потчует.

Иван только зубами заскрипел.

– Да и то сказать, разбаловались данники, – продолжал Адашев, – посмотрели на малолетство твое и усобицы боярские, и возомнили, решили сами себе государями быть.

– Недолго им на воле пастись осталось! – воскликнул Иван, вскакивая. – Острижем, а брыкаться начнут – под нож пойдут!

Я вслед за ним вскочил и тоже что-то подобное крикнул. А Адашев сидел и головой согласно кивал.

После такой географии мы с Иваном на историю накинулись – как и откуда пошла вся земля Русская и род наш великокняжеский. Мы до этого знали только правление отца нашего и деда, и то по рассказам, а летописей в руках никогда не держали. Читали же книги божественные, в них земли описаны неведомые и цари ветхозаветные, к нам отношения не имеющие. Лишь незадолго до этого Сильвестр принес нам книгу новую о городе Риме, римских кесарях и империи их, да в библиотеке бабки нашей нашлась книга на греческом об истории Византии. Прочитали обе, нашли, что они очень похожи, решили, что это одна и та же сказка, рассказанная разными словами, и отложили в сторону.