Вспоминаю маму

– Бабуль, ты для меня самая родная, а другой я не знаю, и нет любопытства знать. А Кизитиринку, где девчонкой бегала моя мама, мы обязательно посетим…

– До малой родины твоей мамы далеко, а до Никольского собора близко, в нём тебя, Коля, крестили…

– Крестили?.. Отец разрешил?

– Да, он сам крещёный, а коммунистом он стал намного позже, в 26 лет… по Ленинскому призыву.

Мы с Пушкинской повернули в удивительный двухъярусный парк, где я любил выслушивать байки футбольных болельщиков, пересекли Энгельса и вышли к гастроному – огромный аквариум в рыбном отделе кишел обитателями Дона, и их ловили сачками по заказу покупателей… пошли по переулку, который бабуля назвала по-старому: Соборный (не помню, как он назывался в шестидесятые годы, но сейчас он тоже Соборный).

Меня пугала встреча с собором – там должны быть иконы… испытываю непонятный страх при виде мёртвых тел и икон… они пронизывают душу, первые – пустотой, вторые – волнуют, раскрывая непонятную и пугающую бесконечность в себе (года через три буду безоговорочно влюблён в древнюю русскую икону кисти Рублёва, Дионисия, Феофана Грека и других безымянных и именитых художников), а сейчас слушаю неторопливое повествование бабушки Лены, предчувствуя ночь, заполненную раздумьями.

– Нет смысла обижаться и обвинять кого-то в своих ошибках и неудачное прошлое… Было как могло и прошлое не изменить даже красивой ложью… Вспоминая те смутные времена (для меня – это революционная романтика), Володя для всех: красных, белых, зелёных и прочих буро-малиновых – был нужный человек… они тыкали ему в лицо маузером и требовали паровозов, вагонов, будто они спрятаны в кустах или под горой… Вера в Бога и надежда, что наши молитвы будут услышаны, мы пережили кошмарные восемнадцатый и девятнадцатый годы… казалось, не по нашей земле перемещались разноцветные вооружённые люди, а мы бегали туда-сюда.

– Любая религия или верование ограничивает человека в развитии, – буровил я со своей атеистической колокольни.

– Человек сам себя ограничивает… ленью, нежеланием двигаться в пространстве и желанием пристроиться к чему-то удобоваримому и без трепета в душе, – спокойно реагировала бабуля, возбуждая прямолинейное возмущение.

– Это элементарное мещанство, – пыхтел я, не находя слов для опровержения.

– Вера – это радиусом обозначенное пространство культуры, доступное человеку, причём у каждого свой радиус, в зависимости от силы веры и стремления к познанию.

Мой атеизм угасал… и мне хотелось её слушать, не возражая.

– В жизни есть только одна определённость – смерть, нет смысла её искать… Если же кто-то нашёл её, то стал её рабом, перестав чувствовать жизнь… найденная определённость выстраивается в цель, ради которой отдаётся жизнь, – возражать было невозможно, но появляются вопросы, «если наша цель коммунизм», то я должен отдать коммунизму свою жизнь?.. он ведь «ради жизни на земле»?.. а жизнь она во мне и для меня… или не так?

В то время я ещё не имел понятия, что кроме логического (прямолинейного) мышления имеются иные виды мышления, поэтому от своих вопросов мне стало жалко себя, о чём я поделился с бабушкой.

– Не у всех есть способность к самостоятельному мышлению, у тебя она просматривается… развивай её – она может принести тебе много печали, но и предостаточно радости… а жалеть себя – опускаться в ничто, в безопорную пустоту… Когда преодолеваешь себя – есть возможность понять жизнь, а преодолевая обстоятельства – раскрываешь себя и познаёшь Мир.

– Мне хотелось бы иметь собственное суждение, а не ссылаться на точку зрения «народа» или великой личности…

– Прекрасное желание… но помни, что собственное мнение может быть глупым, мерзопакостным или подлым… всё познаётся в сравнении.

Трамвай выползал с виадука вверх на Портовую, наше путешествие подходило к концу, но нескончаемый поток мыслей и чувств фонтанировал, хотелось привести их в порядок, а это возможно в одиночестве… тем более, войдя в дом, ощутил, что он тесен для меня.

– Бабуль, до ужина спущусь к Дону…

– Не возражаю… почитай на досуге, – она протянула мне книжку стихов неизвестного мне автора… «Надсон» было крупно написано на обложке… первоначально подумал, что это название сборника. Книжка издана в прошлом XIX веке с ятями, что меня не смущало, но терпеть не мог поэтические строки…

Ещё с букваря так взъелась в мозги двустишие: «Трактор едет дыр-дыр-дыр – мы за мир!», что приводило к тошноте… Хорошо, что в «Родной речи» на следующий год прочитал великие строки, правда, любил грозу не только в мае, но эти слова перебивали дыр-дырную «поэзию».

Не был уверен, что буду читать стихи, но книжку взял, не хотелось обижать бабулю.

Сегодня я открыл для себя то, над чем вчера не задумывался…

Родители виделись чем-то обязательным и необходимым для меня, моих сестёр и брата – предопределение, которое не изменишь… и которое изменять не хочешь – родное, заставляющее щемить сердце и наполняет тоской при разлуке.

Сегодня понятие: « Я – и чудесная романтика» неожиданным образом стала меняться на «Я – и мои родители»… и моё ощущение, что понимание родителей открывает дорогу: «Я – и мир».

«Живёшь – значит вдыхаешь этот мир… и не только ароматами, но ты не сторонишься, не отвергаешь и, главное, не боишься иных запахов», – вспомнились мне слова мамы, которая не кончала институт благородных девиц, как бабушка Лена, а всего лишь четыре класса гимназии, прерванных революцией и гражданской войной, явно не наполненных ароматами. Для мамы «ароматы» исходили из книг, в них знания били ключом, а чувства воспитывались поэзией.

Подходил к берегу Дона… тарелка, наполненная водой, – это не Кубанские кручи и стремительный поток, но едва заметное перемещение мощного потока – успокаивало…

Может бабуля специально дала мне Надсона, чтобы я закрепил все сегодняшние чувственные восприятия?

Со слезами, выдавленными строчками Надсона, познавалась поэзия, и осознавалось своё ничтожество… и потребность понять себя…

Воды Дона своей необъятной ширью придавали силы… понималось… ко мне приходит взрослость… беспечность и беззаботность покидают душу. Чувствую: в себе не боюсь ничего – пугает неизвестность в людях.

И природа стала понятней: над речным плёсом тишина спит – ближние звуки слышатся далёкими, а тишина в горах живёт – далёкие звуки раздаются рядом.

*

Детство! Лето! За день «нашляешься»… изнурённый, исцарапанный… только вечером чувствуешь боль, когда мама с ворчанием отмоет перепачканное тело, перемажет царапки и ушибы смрадными мазями и уложит в постель: «Спи, путешественник… Миклухо-Маклай».

Под одеялом от болевых ощущений посетит чувство беспомощности – вдруг не доживу до утра?.. или стану калекой?..

Утром от солнечного луча задорно выпрыгиваешь с кровати, не чувствуя боли… и день начинается – что там за поворотом?.. Что там, где ещё не был?..

Впечатления детства восторженны и восхитительны познанием нового и не определяются нужностью… Сейчас впечатляет разнообразие и выразительность, а взгляд чаще задерживается на том, что необходимо для дела.

Мне четыре года…

Дом, в котором мы жили, был разрушен авиационным фугасом… Часть дома отец восстановил для нашего большого семейства, а большая часть стояла в развалинах… на мою радость и на беду матери – приходилось ежедневно обстирывать и обшивать меня.

Майское утро у кладовки путейцев рабочие о чём-то говорили, чему-то смеялись… понималось: мы вместе вдыхаем запах нового дня. Они укладывали инструменты на тележку и во главе с отцом уходили на «железку», которая устремилась в заманчивую даль… в бесконечность.

Такой бесконечной казалась тогда моя жизнь, а если она исчезнет, то где-то там – вдалеке, с этого места не видно.

Вдали от мамы в первую очередь вспоминаю её руки – морщинистые и грубоватые от работы, нежные и ласковые в прикосновении.

С двухлетнего возраста помню: мама находила меня играющим в кустах акации – интересно было пролезть среди нагромождений прутьев… или на одном из штабелей шпал – чем выше взберёшься, тем дальше видишь… уводила или уносила, если сопротивлялся – не хотелось прерывать интересный день… и укладывала спать в положенное время. Для быстроты засыпания обнимал её руку, прижимаясь щекой, забывая обо всём, что до этого волновало, затихая от ласки и тепла.