Сделка

- Ах, так вы морской пехотинец. Я сглотнул.

- По-моему, морской пехотинец. Девушка вновь улыбнулась.

- Не беспокойтесь, - сказала она. - Через несколько дней вы все выясните.

- Я могу вас попросить выяснить кое-что для меня?

- Конечно. Что именно?

- Мое имя.

Ее глаза наполнились жалостью, и она была мне ненавистна в этот момент, да и сам себе я стал ненавистен. Но это чувство прошло, когда она встревоженно посмотрела на карту за стойкой.

- Ваше имя Геллер. Натан Геллер. Это ничего не сказало мне. Ничего. Это даже не навело меня ни на какую долбаную мысль. Вот черт!

- Вы уверены? - спросил я.

- Если здесь ничего не перепутано.

- Это военный госпиталь, здесь, черт возьми, обязательно должна быть неразбериха. Проверьте еще раз, пожалуйста. Если бы я услышал собственное имя, я уверен, что узнал бы его.

Еще больше жалости в ее глазах...

- Я уверена, что вы бы узнали. Но это не совсем военный госпиталь, и... послушайте, мистер... м-м-м, сэр, почему бы вам не пойти в комнату отдыха и не расслабиться там.

Грациозным жестом она указала на широкую, открытую дверь, которая находилась сбоку от нас.

- Если я смогу выяснить что-то в этой неразберихе, я непременно вам сообщу.

Я кивнул и направился в сторону комнаты для отдыха. Девушка крикнула мне вслед:

- Э-э-э, сэр!

Я повернулся и почувствовал, что пытаюсь улыбнуться.

- Я не офицер.

- Я знаю, - улыбаясь, сказала она. - Вы - ПФС, рядовой первого класса. Это дает вам много преимуществ здесь, поверьте мне. Вы, ребята, для нас верх совершенства, не забывайте это.

Из жалости она сказала это или нет, но слышать было приятно.

- Спасибо, - сказал я.

- Вы упомянули пальмы?

- Да?

- Три дня назад вы были на Гавайях. В Перл-Харбор, в морском госпитале. Там вы и видели пальмы.

- Спасибо.

Но подспудно я чувствовал, что видел пальмы не только на Гавайях.

Комната отдыха напоминала палубу авианосца: восемьдесят футов в длину и сорок - в ширину, точно. В основном, те же больничные бледно-зеленые стены вокруг безграничного пространства пола, выложенного пятнистым мрамором, на который давила массивная мебель - тяжелые деревянные столы, стулья, пианино. Казалось, двоим парням едва ли удалось бы сдвинуть с места самый маленький предмет из здешней меблировки. Во всяком случае, я так себе это представлял.

Я был в сумасшедшем доме.

Дьявол, а где я рассчитывал находиться? Я даже не знал собственного гребаного имени! Конечно, я знал, кто поет "Белое Рождество", потому что радиотрансляция была включена: Бинг Кросби. Я не был идиотом. Я знал название песни и имя певца. А теперь - самый каверзный для меня вопрос: кем, черт возьми, я был?

Если у меня и были сомнения насчет того, где я находился, то те живые мощи, что раскинулись на тяжелых стульях, развеяли их. Ввалившиеся щеки и ввалившиеся глаза. Ребят, которые там сидели, трясло, как танцовщиц непристойных танцев в притонах. Несколько парней с претензией на изысканность играли в карты и в шашки. А один, сидевший в углу, что-то спокойно выкрикивал. Хорошо, что я сдержал слезы. У меня и так хватало проблем, да еще эта небольшая деталь с определением личности.

Почти все парни курили. Мне безумно захотелось курить. Что-то во мне, что еще оставалось от моего разума, говорило, что я не курю. Но мне хотелось закурить. Я сел рядом с одним из ребят: его не трясло, и он не таращился в одну точку. Зато он курил и казался вполне нормальным: у него было загорелое круглое лицо с резкими чертами и каштановые волосы. Он сидел с правой стороны у окна. Это окно, как и другие окна, выходило на выцветшее здание из красного кирпича и было забрано решеткой.

Все точно, я был в сумасшедшем доме.

- Угостишь сигареткой? - спросил я.

- Конечно. - Он вытряхнул мне сигарету "Лаки". - Я - Диксон. А ты?

- Я не знаю.

Он дал мне прикурить.

- Не придуриваешься? Амнезия, да?

- Если это так называется.

- Да, именно так. У тебя ведь была малярия, не так ли, папаша?

"Папаша"? Неужели я выгляжу таким старым? Конечно, Диксону было лет двадцать, но тот, кто не служил, наверняка дал бы ему тридцатник.

- Да, - ответил я. - Она еще не прошла.

- Я слыхал, это настоящее проклятье. Жар, озноб. А что, черт возьми, у тебя еще какие-то другие ранения?

- Не думаю.

- А что это у тебя на башке?

Он имел ввиду мою перевязанную голову.

- Я сам это сделал. В одной больнице на Гавайях.

- Да?

- Да. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале.

- Мне это знакомо, - сказал он. Потом зевнул. - Похоже, ты поэтому в МО четыре.

- Что это?

- Мужское отделение, четвертый этаж. Всех неудавшихся самоубийц привозят сюда.

- Я не самоубийца, - сказал я, потягивая сигарету.

- Тогда не переживай. Здесь всего шесть этажей. Хуже на тех этажах, что у тебя над головой. Чем тебе будет лучше, тем ниже ты будешь спускаться. Доберешься до МО один, а уж там тебе будет хорошо, как дома, где бы он у тебя ни был.

- Где бы ни был, - согласился я.

- О! Извини. Я забыл.

- Я тоже.

Он усмехнулся и засмеялся.

- Да ты азиат!

Я понял, что он имел в виду, не знаю как, но я понял это. Этим словом называли всякого, кто так долго служил на Дальнем Востоке, что превратился в психа - настоящего психа, который сам с собой разговаривает и имеет свой собственный, изуродованный мир.

- А ведь ты тоже морской пехотинец, - сказал я.

- Да. Уж это ты о себе помнишь, правда, приятель? Не удивительно. Ни один живой морской пехотинец не забудет, кто он. Даже мертвые это помнят. Ты можешь забыть свое имя - что за важность! Но ты никогда не забудешь, что ты - морской пехотинец.

- Даже если захочешь, - добавил я.

- Это верно. А вот и один из местных долбаных матросов.

К нам подвалил санитар в голубой форме. Он был довольно веселым. Да и кто бы не веселился, неся вахту на таком окруженном сушей, похожем на дом, корабле, как Сент-Ез?

- Рядовой Геллер, - сказал он, встав передо мной и слегка покачиваясь. Есть что-то такое в расклешенных брюках, от чего морские пехотинцы звереют. Наверное, этому было объяснение, но я его забыл.

- Так они меня называют, - сказал я. - Но это все хренотень. Я не Натан Как-его-там.