Россия должна жить

Вера

Тот, кто решил жить для народа, должен быть с народом. Поэтому Верочка купила билет в вагон третьего класса. Маменька спорила недолго: если дочь добилась разрешения учиться на Бестужевских курсах в Санкт-Петербурге, то в каком вагоне она поедет, не так и важно.

Да и билет третьего класса самый дешевый.

Поезд от Орла шел почти сутки. За это время Верочка не то чтобы разочаровалась в народе, но устала от него. Подумала: прежде она общалась с простыми людьми когда хотела и сколько хотела. Например, привез мужик дрова, сгрузил, маменька с ним рассчиталась, а Верочка спросит: как урожай, хватает ли земли, есть ли школа в селе? Спросила что хотела, попрощалась. Если мужик болтлив не по делу, разговор можно прервать.

В третьем классе каждый едет до своей станции. И не молчит.

Поначалу Верочке было интересно. Федя, вечный студент-недоучка, сосланный в провинцию да там и оставшийся, объяснил ей: чтобы просвещать народ, важно понять, насколько он темен. То, что народ темен, Верочка понимала и раньше. Но не представляла насколько.

Прежде всего, народ был в патриотическом угаре. Обсуждал войну, удивлялся, почему еще японца не победили? Пожилой дьячок рассказал, как в соседнее село пришла весть о солдате, погибшем в далекой Маньчжурии. Все вздохнули, но никто не возмутился. «Война – дело царское», – заметила пожилая купчиха, в синем горошистом платочке.

Верочка помнила, что Федя говорил про войну. Что после Крымской войны, когда просвещенные мореплаватели – англичане – и республиканцы – французы – победили Россию, царь отменил крепостное право и начал другие прогрессивные реформы. А еще что наше офицерство – реакционное – и чем больше полковников Скалозубов и унтеров Пришибеевых убьют в этой Маньчжурии, тем лучше. Некому будет в России расстреливать забастовщиков, как недавно в городе Златоусте.

Тот, кто решил служить народу, должен не только его слушать, но и просвещать. Верочка занялась этим прямо в вагоне. Но убеждать народ надо уметь, а Вера – не умела. Что такое «реформы», попутчики не поняли. «Податей платить не надо будет?» – заинтересованно спросил сосед-крестьянин. Верочка не знала, отменят ли подати после реформ, не стала врать, и крестьянин остался без ответа.

Еще хуже вышло, когда понадеялась вслух, что в Маньчжурии погибнут реакционные офицеры и унтеры. Один попутчик как раз оказался бывшим унтером. Желчно спросил барышню: если нашу армию побьют, кто же тогда вас, барышня, защитит? Вспомнил давнюю войну в Болгарии, как башибузуки – турецкие головорезы расправлялись с крещеным народом. «А таких девиц, как вы, барышня, сразу, конечно, не убивали», – договорил с сальной интонацией.

Самое обидное: и дьячок, и купчиха, и даже симпатичный мужик – рассмеялись. Верочка обиделась, отвернулась к окну. Хорошо, что ей достался уютный уголок: устала от разговоров, отвернулась и вроде как в стороне. Только слушаешь глупые рассуждения соседа-унтера, что турок тоже не сразу победили, хотя все кричали, что сразу. Значит, и японца победим. «Только если барышни не будут чаять, чтоб японец офицерство наше пострелял», – добавил отставной вояка. «Пришибеев, какой Пришибеев», – шептала Верочка пейзажу за окном.

Пейзаж не радовал. Это поэт-демократ Некрасов восторгался опавшими листьями, здоровым-ядреным воздухом. Верочке достался моросящий дождик, хмарь, почерневшая листва поздней осени. Оставалось и дальше слушать попутчиков.

Народ, поговорив о войне, перешел к суевериям и предрассудкам. О том, как быть, если скотину сглазили. О том, как ревнивая соседка навела порчу на молодуху и был выкидыш. Посмеялись над грубой байкой, как другая молодуха мужа обманывала – изменяла с волостным писарем. Пошли такие же истории, про кумов, про снох и зятьев, кто кого обманул. От этого сельского «Декамерона» Верочка даже задремала. Лишь иногда бормотала: «Мрак, темнота».

Проснулась, когда отставной унтер начал рассказывать действительно интересную историю. А начал с нее, Верочки.

– Барышня эта, – сказал он тихо, – у земцев нахваталась. Гостевал у меня племяш, рассказывал про безобразие в своем уезде. Земский учитель не только с ребятами, с мужиками беседы вел. Говорил, мол, все барское добро на самом-то деле – ваше. Мужик как полено сырое: пошипит, подымит, разгорится. Пошли на усадьбу, хлеб из амбаров вынесли, скотину по дворам разобрали. Управитель ружьем грозил, голову проломили. Кончилось как и положено. Воинская команда пришла, добро со дворов в усадьбу вернула. Кто воровал – розог, кто управителя бил – в каторгу. А учитель-земец уехал в другой уезд, деток дальше учить.

Кто-то вспомнил, как в другой земской школе учитель раздавал книжицы от Льва Толстого о том, как всем надо в простоте жить. Дьячок напомнил, что Толстой отлучен от Церкви. Соседи стали спрашивать – за что? Неужто совсем уж безбожно озоровал с девками в своем имении? Дьячок пояснял – за гордыню и богохульство в своих книгах.

Верочка стискивала зубы, чтобы не ворваться в спор. Она ведь сама была в Ясной Поляне в прошлом году. Встретилась на аллее с графом, который уже сам себя графом не называет, поведала о своей мечте: кончить курсы, пойти в сельскую школу, учительницей. Лев Николаевич шутливо отговаривал, мол, из вас выйдет замечательная жена. Но маменьке написал короткое письмо о том, что видит в Вере Николаевне настоящую народную учительницу. Да еще подписался: «Граф Толстой».

А они: «Озоровал, гордился, богохульствовал»! Как им объяснить, что Лев Толстой был отлучен за то, что истинно верил в Бога! В отличие от церковников, которые, по словам Феди, верят только в деньги!

За окном давно стемнело. Разговоры становились тише, а потом замолкли совсем.

Верочка пробудилась поздно – первый луч осеннего солнца уже проник в вагон через мутное стекло. «Утро, солнце, свобода, – улыбнулась она. – Не разбудит маменька, не станет докучать: „Ты помолись, доченька“».

Если говорить честно, маменька с молитвой не особенно и докучала. Как там маменька, тревожится? Надо ей письмо отписать, как приеду.

Голоса попутчиков стали незнакомы: за ночь в Москве и Твери подсели новые пассажиры.

– Это не вера, милостивые судари-с. Это духовная корпорация. – Голос был хорошо поставлен, как у адвоката, но чувствовалось нескрываемое раздражение. – Все эти гастроли по России, дома трудолюбия, с сонмом благотворителей, напечатанные молитовки, дешевые литографии на грязных стенах. За всем этим – денежные ручейки и реки, в чей-то карман-с.

«О ком это?» – подумала Вера и почти сразу же получила ответ.

– А вы знаете, мил сударь, какое прошение подала в консисторию супруга отца Иоанна? – ответил спокойный, взрослый баритон. – Попросила выдавать ей зарплату мужа, чтобы тот не успевал все нищим раздать. Деньги к отцу Иоанну и вправду текут. Только вытекают сразу же, в дома трудолюбия. А насчет литографий, это, помните, еще поэт Некрасов мечтал о временах, когда народ «не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет». Милорда народ больше не несет, верно, думает, что он и есть муж англичанки, которая нам гадит. А вот пастыря Иоанна – несет. Насчет Белинского, тут уж извините, народу молитвы отца Иоанна близки к сердцу, а статьи Белинского в житейских скорбях не помогают-с.

Про отца Иоанна Кронштадтского Верочка слышала не раз. Как-то маменька заговорила о нем с батюшкой, заглянувшим с поздравлением на Пасху. Батюшка был простоватый, тихий, смущался в господском доме, но именно поэтому никак не походил на эксплуататора и обманщика народа. Пил чай с маменькой, шутливо жаловался, что возле Питер-града есть Кронштадт, то ли город, то ли остров. А там священник, который служит литургию каждый день. Как бы Священный Синод не заставил так же служить и все русское духовенство. Но раз Господь дает на это силы отцу Иоанну, даст и ему, бедному пастырю.

Между тем адвокат продолжал рассуждать о том, что не дело, когда Церковь занимается благотворительностью. Пусть приюты и работные дома создают за счет земств, городов, а лучше – казенного бюджета, сократив военные расходы: «Бедняков гонят на убой в Маньчжурию, лучше бы о них казна позаботилась в России».