Россия должна жить

– Мы и не сомневались, что вы обличите тиранию на суде, – мягко сказал адвокат. – Но вы также должны сказать то, что вас, сразу после ареста, избивали, секли и насиловали.

– Но ведь этого не было! – ответила Вера. Увидела на лице адвоката огорчение и разочарование, устыдилась. Ведь он проделал такой путь, на средства из партийной кассы. Добавила: – Меня били, но немного. Можно я об этом скажу? Даже что били сильно и угрожали…

– Этого недостаточно, – прервал ее адвокат. – Вы обязаны публично заявить, что над вами надругались. Подробности излишни: вы могли их не запомнить, а если их потребуют – воззвать к отцовским чувствам судей и прокурора. И непременно добавить: если я пойму, что ношу в себе каиново семя, я избавлюсь или от проклятого плода, или от оскверненной жизни. И это, господа-палачи, будет на вашей совести.

Вере показалось, будто ее опять оглушила взрывная волна. Все равно нашла силы ответить:

– Но ведь… это грех.

Адвокат посмотрел на нее с огорченным интересом:

– Грех что – аборт или самоубийство?

«И ложь тоже!» – чуть не крикнула Вера. Она только сейчас с ужасом поняла, насколько не подходит для борьбы за народное счастье. Не раз представляла, как подорвет сатрапа бомбой и погибнет при взрыве. Это не самоубийство, это гибель в бою. Представляла, как ее арестуют и возведут на эшафот. Но лишить себя жизни самой?

Оказывается, она была не готова даже думать об этом.

– И аборт, и самоубийство, – тихо ответила Вера. И неожиданно добавила: – Двойной грех.

– Это правда грех? – с удивлением и презрением спросил адвокат. – Впрочем, вы должны понимать, что вам не угрожает ни первое, ни второе. Если вас действительно не насиловали. И кстати, чтобы сказанное выглядело особенно достоверно, не забудьте напомнить, что ваша старенькая мать не перенесла чудовищного позора единственного ребенка и скончалась.

– Мне солгать, что у меня умерла мать?! – крикнула Вера.

В глазах адвоката впервые после начала разговора появилось не наигранное удивление.

– Вас об этом еще не известили? Впрочем, неудивительно, она скончалась позавчера, а жандармы торопливы только на злые дела. Мне вас очень жаль. К сожалению, не все наши родители разделяют наши убеждения. Они не понимают, что на тиранию можно воздействовать только террором…

Вера не слышала его. Она вспоминала мамины письма этой осени. Ее просьбы вернуться домой из опасного Петербурга. Обнадеживающие ответы: маменька, я скоро приеду.

Она ведь и вправду хотела заглянуть домой перед тем, как пойти в дом губернатора. Но испугалась, что растает в слезах и не решится. А если мама еще и найдет бомбу. Поэтому пошла сразу с вокзала.

Маменька ее ждала. И дождалась…

Вера кинулась к надзирателю.

– Скажите, это правда, что моя мать… – не смогла сказать «умерла».

– Да, барышня, – смущенно ответил тот, – утром мы узнали-с. Не стали вас пока что печалить.

Подошел адвокат, тоже стал что-то говорить. Вера не слышала их обоих.

К вечеру девушка металась в горячке. Утром ее поместили в тюремную больницу.

17 мая 1908 г.

Губернаторам и Градоначальникам

В Министерство Внутренних Дел поступили сведения о нескольких случаях допущения чинами тюремной администрации и полиции насилия над заключенными, причем эта противозаконная мера применялась иногда при допросах с целью вынудить откровенные показания от арестованных.

Подобные факты с несомненностью свидетельствуют об отсутствии должного надзора за действиями означенных административных чинов со стороны Начальников губерний, последствием чего и являются приведенные злоупотребления властью.

Признавая вполне соответственным применение самых решительных мер, включительно до действия оружием, для подавления беспорядков и при сопротивлении власти, я однако совершенно не допускаю возможности насилия над лицами задержанными, в виду чего предлагаю Вашему… внушить эти мои указания всем подведомственным Вам должностным лицам.

Подписал: Министр Внутренних Дел Статс-Секретарь Столыпин

Выздоравливавшим арестантам дозволялось общаться. Встреча с одним из узников потрясла Веру не меньше, чем новость о смерти матери.

Собеседником оказался деревенский парень, статный, красивый, с небольшими рыжеватыми усиками. Вера подумала, что с него можно было бы нарисовать рекламную афишу для модного магазина в центре Петербурга.

Впрочем, парню красавцем уже не бывать. Голову и часть лица скрывала повязка от сабельного удара, протянувшегося с макушки на правую щеку. Правая рука, тоже разрубленная, на перевязи.

– Барышня, – снова и снова спрашивал Кузя свою собеседницу, – барышня, вы же грамотная, объясните мне, как так получилось?

Село Кузьмы долго волновалось, но не поднималось. Пока не дошли слухи, что царь издал указ о свободе.

– Мы ничего не знали толком, – рассказывал Кузьма, – пока Степка с Японской войны не вернулся, со смятой бумажкой. А там написано: вас долго угнетали, теперь за угнетение положена пенсация. Идите в усадьбу, берите зерно, скотину, плуги, молотилки, прочий инвентарь. Делите по совести, бедняков не обижайте. Будут вам противиться, знайте – это помещичьи наймиты, против царя идут. Мы и пошли, взяли, как сказано, оставили помещику телушку и два куля зерна, даже дом поджигать не стали. Прискакала стража: вертайте всё в усадьбу. Мы за вилы и берданки, я в стражника из ружья угодил, меня саблей порубили.

Кузя вздохнул и продолжил, еле сдерживая слезы:

– А здесь мне настоящий манифест прочитали. Там про свободы, про думы какие-то. И ничего не сказано, что можно брать зерно в помещичьем амбаре. Барышня, как же нас можно было так обманывать? Я дурак дураком, ведь грамотный, мог бы съездить в город, прочитать, что в этой бумажке на самом деле написано. Пошел со всеми и вот…

Ударил левой рукой по стене, зарыдал, как ребенок.

– Дохтор говорит, теперь я правой рукой не работник. Следователь – мне в каторгу идти, за вооруженное покушение на власть. А у меня Машенька на сносях дома осталась. И денег нет работника нанять. Она же гордая, помощи не попросит, убьет себя трудом. А мне… а мне в каторгу теперь и никак ей не помочь. Барышня, как же можно было так с нами поступить, обмануть нас? За что?

Если бы проклинал, было бы легче. Но нет, рыдал, как ребенок.

Едва Вера выздоровела, начался суд. От решимости обличить тиранию не осталось и следа. Едва в голове рождалась громкая фраза, перед глазами вставал рыдающий Кузьма. Вера сидела в прострации, вяло слушала, казалось бы, бесконечные речи защитника – местного, не петербургского товарища – тот уехал. Адвокат апеллировал к душевному состоянию подзащитной, не отдававшей отчета в своих поступках. Загипнотизированной в переносном смысле, «а может, и в прямом», радикальными элементами, использовавшими доверчивую девушку для преступления против государства. Не раз повторял: «Эта механическая кукла, эта сомнамбула снова стала человеком, лишь когда поняла, что жертвой ее злодеяния может стать младенец».

Удивилась словам адвоката о том, что на подавленное состояние подзащитной повлияло страшное известие о смерти матери. Была уверена, что прокурор заявит протест. Укажет, что мать умерла после неудачного теракта, а не до него.

Взглянула на прокурора. Тот и вправду вышел из дремы, но протест не заявил. Только взглянул на Веру, и взгляд почему-то показался ей лукавым.

От последнего слова Вера отказалась. Столичные газетчики, командированные на процесс о неудачном покушении на губернатора, разочарованно вздохнули. Зато приговор оказался сенсацией: трехлетняя ссылка, да еще в местах не столь отдаленных.

Отправки в ссылку Вера дожидалась в одиночной камере. Ей было тревожно и тяжко. Свежую прессу в тюрьму не доставляли, но попадались газеты недельной давности. Судя по ним, террористам по всей России выносили суровые приговоры, вплоть до смерти, даже за пистолет или бомбу, найденные при них.