Россия должна жить

Конечно, Мария в тот день на бал не пошла. Но ей не хотелось расставаться с Митенькой. Поэтому она, к легкому удивлению местного бомонда, появлялась с ним на благотворительных вечерах, в губернаторской приемной зале. Конечно, все чинно: младенца несла на руках нянюшка, молодая мать шла рядом. Митя, будто понимавший, что он губернаторский сын, не плакал и с достоинством принимал сюсюканья окружающих.

Если бы можно, Мария, как цыганка или степная княжна, приторачивала бы младенца к седлу и разъезжала с мужем по уездам. А путешествовал он все чаще и чаще. Осенью и зимой привыкал к губернии. Весной и особенно летом появились экстраординарные причины: аграрные волнения.

Губернатор возвращался пыльный и мрачный. Но улыбался, когда видел Митю. Даже если проводил остаток вечера в мужской компании, у ломберного стола, все равно находил полчаса поговорить с женой. Жаловался ей:

– Становые приставы, тридцатилетней службы, такого не помнят. Прежде, если аграрный бунт, просто растаскивают зерно, уводят скотину по дворам. Теперь еще и охотничий кабинет в усадьбе грабят, тащат ружья и порох, в стражу стрелять. Где тот гоголевский капитан-исправник, что только пошлет свой картуз на место происшествия, как порядок сам водворится?

Мария и вздыхала, и смеялась. По-другому помочь мужу она не могла.

Петр

Когда-то дьячок читал по памяти стихотворную сказку про Ивана-дурака, которому помогал Конек-горбунок. Петька запомнил, как Иван устроился конюшим в царском дворце: ест он сладко, спит он столько, что раздолье, да и только.

Петька не сомневался: он устроился еще лучше. Кормили сытно, вставать полагалось позже, чем в трактире и у дьячка. За конями ходить не надо, никто ему не завидует, как Ивану, не строит козни. В училище Эдельберга надо было только рисовать.

В первую ночь Петька ночевал в дворницкой. На следующий день ему нашлось место в общежитии. Добрый господин был одним из благотворителей, не только дававшим деньги на обучение талантливых подростков, но и находившим ребят и рекомендовавшим их. Рекомендации обычно не оспаривались.

Занятия в училище Эдельберга шли каждый день, кроме воскресенья. Ученики рисовали и в классах, и после – в их комнатах были и столы, и мольберты. Краски Петька освоил так же быстро, как и карандаш.

Почти все ученики оказались старше Петьки. Поначалу думал, будут помыкать, как в лавке или в трактире обижают мальцов. Но ребята лишь посмеивались над Петькой, над его рассказами о деревенской жизни, а по-иному не обижали. Петька на шутки не злился.

Иногда расспрашивали Петьку, где он учился рисовать. Петька рассказывал про дьячка. Почему-то ребята были уверены, что дьячок бил своего ученика смертным боем, и очень удивлялись, слыша, что такого не случалось.

– Верно, дьячок малахольный. Боялся, ты сдачи дашь, – посмеивался Федька, добродушный увалень и великан. Внимательно глядел на щуплого Петьку и добавлял: – Совсем малахольный дьячок, свечку поднимет – грыжа.

Петьке хотелось возразить, что все не так, что дьячок Тимофей, будь он вдвое выше Федьки, все равно бы никого не бил. Но понимал: когда товарищи шутят, нужно смеяться вместе с ними, а не спорить. Иначе будут смеяться над тобой.

Поэтому смеялся вместе со всеми.

Еще однажды пытался рассказать, как поновляли образа в храме. О том, как не ел с вечера перед работой, как подходил со страхом к ликам, как боялся прикоснуться кистью к Фаворскому свету.

Но друзья и тут не поняли. Назвали дьячка хитрым экономом: мол, не хотел еду на воспитанника тратить. Когда же Петьку спросили, сколько ему заплатил дьячок за поновление образов, назвали «эксплуататором».

Петька в очередной раз спорить не стал. Не спросил и кто такой эксплуататор. Про борьбу с самодержавием и эксплуатацией в эти дни говорили даже на занятиях, и учителя не мешали разговорам.

Чаще других про сельскую жизнь спрашивал Оська, хороший портретист, на год старше Петьки. Он деревни никогда не видел, мог нарисовать соломенную скирду и назвать ее «стогом сена».

Однажды Оська здорово выручил. Осенним вечером он и Петька пошли в лавку за колбасными обрезками и зачерствевшими, уцененными калачами. Обычно такая прогулка – сгонять не заметить, но в те дни найти открытую лавку оказалось непросто. Окна лавок закрыты ставнями, некоторые фонари разбиты. Доносились крики, а однажды – пара резких звуков, словно хлопанье кнута.

Оська пояснил, что это выстрелы. Добавил:

– Охотный ряд студентов бьет.

– Почему? – удивился Петька, уже знавший, что он по своему статусу тоже студент.

– По морде. Студенты бастуют, да и вообще все бастуют, кому свобода дорога. Так как забастовка всеобщая, не должно быть ни транспорта, ни торговли. Поэтому, если кто-то бастовать сам не хочет – машинист или ломовик, – заставляют. Железные дороги встали, бойни закрылись, подвоза в Охотный ряд нет. Вот эта черная сотня и думает, будто во всем студенты виноваты.

Петька никогда с Оськой не спорил – переспорит, пересмеет, сам себя дураком ощутишь. Все же хотел возразить: если и правда студенты не дают перекупщикам привозить товары в город, может, они и вправду виноваты? Да и крестьянам, у которых закупают скотину и хлеб для города, тоже нелегко. Они, когда весной сеяли, не думали, что кто-то будет осенью бастовать и запретит им доставить товар в город.

Но возразить не успел. Из-за угла выкатились трое молодцев, слегка навеселе. На беду, рядом как раз был неразбитый фонарь, поэтому они разглядели одинаковые шинельки Оськи и Петьки.

– Скубенты? – грозно спросил один.

Петька замер, не зная, как быть. Его язык был не способен ни соврать, ни сказать правду. Только в голове будто само собой твердилось: «Господи, помилуй!»

– Скубенты, да не те, – бодро и громко ответил Оська. – Мы в иконном училище учимся, богомазы.

– Перекрестись, – неуверенно потребовал парень.

– Это каждый жид может, – так же бодро ответил Оська, – погляди лучше, все руки в краске.

Показал свою ладонь, потом взял чуть одеревеневшую Петькину руку, закапанную краской еще больше.

Парни ушли. Петька дрожал, Оська хохотал, приговаривая «богомазлы-шлимазлы».

На другой день в училище, под впечатлением от инцидента, Оська предложил сообща сочинить и нарисовать житие Святого Охотнорядца. Друзья не раз видели рассказы в картинках, настолько понятных, что и текст не нужен. Житие состояло в том, что один охотнорядский мясник отличался уникальной жирностью. Поэтому, когда московские бойни закрылись, братцы-охотнорядцы посовещались да и решили его убить, засолить, закоптить и продать как ветчину. А что не удастся сбыть – объявить святыми мощами и отнести в церковь.

Пока обсуждали – Петька жался в угол. Ему не нравилась вся эта идея. Шептал: «Зачем, зачем? Вчера ведь обошлось, Господь беду отвел. Благодарить надо, а не вот так…» Прятаться было нетрудно: сочинители обходились без него.

Впрочем, некоторое время спустя обратились за советом.

– Пьеро, – спросил Оська, – когда свинью колют, ее так подвешивают, как я нарисовал?

Петька пригляделся. Против воли усмехнулся – уж больно забавно были изображены охотнорядцы. Объяснил, что нарисовано неправильно, показал, как свинью крюком поддевают.

Друзья посмеялись и тут же провозгласили Петьку «Профессором деталей крестьянского быта». Облачили в мантию, сделанную из сорванной занавески.

Петька радовался, что наконец-то стал своим среди будущих художников. Сказать, что назвать рисунок можно было не «житие», а как-то иначе, – не решился.

Из книги Василия Шульгина «Дни»:

Мне показалось, что он искренен, этот старик.

– А отчего вы сами, евреи, – старшие, не удержите их?

Он вскочил от этих слов.

– Ваше благородие! И что же мы можем сделать? Вы знаете, это чистое несчастье. Приходят ко мне в дом… Они говорят – «самооборона». И мы даем на самооборона. Так ви знаете, ваше благородие, что они сделали, эти сволочи, на Димиевке? Бомбы так бросать они могут. Это они таки умеют, да… А когда пришел погром до нас, так что эта самооборона? Штрелили эти паршивые мальчишки, штрелили и убегли… Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо. И больше ничего, ваше благородие.

С тех пор когда меня спрашивают: «Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?» – я всегда вспоминаю этого еврея…