Страница 14 из 18
– Обычное дело для строевых офицеров. Брось, Виктор Генрихович, глупости.
– Да уж какие «глупости»… Впрочем, что мы, как вдовы на панихиде?
Оба рассмеялись и вновь крепко обнялись.
– А ну-с, двинем, Аркадий Павлович! – Григорьев решительно подхватил друга под локоть.
– Куда же? Позволь…
– Пойдем, пойдем! – настоятельно поднажал штаб-ротмистр, не желая слушать никаких возражений. – Ко мне, тут недалече. Ну надо же, брат, как подфартило! Я вон за тем ветряком бережничаю, – проходя звенящую молотками и наковальнями кузницу, махнул рукою драгун. – Я тебе, голубь, все расскажу! Все покажу, будь уверен. Я же, Лебедев, волею судеб тут уже пятый год смерть ищу. Пя-тый! Три ранения: два в грудь, одно в голову. Вон видишь, левый глаз ни черта не зрит. Благо хоть не усох, а то кому я буду нужен кривой на балах?
– Так значит, пятый год? Кошмар! – Лебедев уважительно присвистнул и потрепал по плечу однокашника.
– Пятый, брат, сам не верю. И, как видишь, жив. А это на Кавказе… это… это что-то, Аркаша. Ну-с, вот и пришли, милости прошу, дорогой!
Штаб-ротмистр широко распахнул перед Аркадием кособокую дверь и, приказав вестовому Архипу собирать «заедки» на стол, прямиком проводил ротмистра к столу.
* * *
…За встречу пили брагу из изюмного меду. Последний местные виноделы готовили, выпаривая на огне сок винограда, тутовника, груш или яблок. Солод и сахар, брошенные в бузу, делали этот напиток прозрачным, терпким и крепким на вкус и голову.
– Значит, живете весело? Тужить не приходится? – поинтересовался Лебедев, вытирая белым платком губы и усы после выпитого.
– Истинно. – Виктор согласно кивнул головой и, не дыша, дергая в такт кадыком, опустошил пузатую кружку, стрельнул «живым» серым глазом по ее дну и, блаженно щурясь, перевел дух.
– Вы что же в Грозной, из торфа сию «беду» гоните? – улыбаясь, хрипловато кашлянул Аркадий. – Как будто вино, ан градус-то будь здоров…
– А мы не меряем, – отшутился штаб-ротмистр, налегая на отварную баранину, круто посыпая ту солью. – Оно нам тут, дорогой Аркадий Павлович, без надобности. Мы-с опускаем в эту, с позволения сказать, «заразу» узду… да, да, обычную узду, и коли она… к утру растворится… ну-с, стало быть, и готово.
Господа от души рассмеялись шутке. Архип – кряжистый дядька лет сорока восьми, никак не меньше пяти пудов весу, с беспокойными, расторопно-мышастыми глазами, живо поднес офицерам второй полнехонький кувшин.
– Вот это дело! Орлом дозор несешь, братец! – Как-то быстро и смешно захмелевший Григорьев одобрительно потрепал по плечу вестового. – Ежели всегда так будешь исправно службу нести, Архип, то… на праздники, понятно, подарю рублишек пять. Погуляешь со своей Акулькой. Ты ж у меня еще о-го-го, Архип, даром что сединой побит… Так, нет?
– Так точно, ваше благородие. Старый конь борозды не испортить.
– Вот и молодца! Хвалю! Слышал, Аркадий? – Штаб-ротмистр с размашистой хмельной откровенностью воздел к потолку указательный палец. Подумал немного и, спешив душевный накал, урезонил стоявшего навытяжку вестового: – Старый конь борозды не испортит, то верно, но и глубоко не пропашет. Наливай, братец, ворон не считай!
Архип поспешил исполнить приказ. Однако его бурые, что картофель, руки, как назло, моросила мелкая дрожь, не то с похмелья, не то от утренней колки дров, не то еще от чего, и брага брызгала через край.
– Эй, короста старая! Глаз разве нет? Гляди, добро переводишь! – прикрикнул Григорьев и, послав значительное количество чертей нерадивому вестовому, сам взялся за дело. Однако теплота выпитого, разлившаяся по телу, радость от негаданной встречи сделали свое дело. Уже после нового тоста «за кадетское братство» Виктор Генрихович оттаял, снова был весел, острил, засыпал вопросами о Петербурге, сам отвечал на интересы товарища.
– …Нет, Аркадий Павлович, тут память не дает зарастить тяготы потерь… À la guerre comme à la guerre35, а здесь еще и la guerre de partisans, la guérrilla36, будь она проклята! Хотя нам ли пенять на сие? Не наши ли деды и отцы первыми в мире опробовали ее методы на французах в двенадцатом году? Во-от… а нынче сами хлебаем те же щи из той же чашки. Только уж больно солоны и горьки они… и вкус у них – крови.
Григорьев, подрожав русыми бровями, сглотнул полынный ком обиды, плеснул в кружку со словами:
– Давай помянем наших, Аркаша. Царствие им Небесное, земля им пухом… Вечная память героям!
Выпили. Помолчали. Штаб-ротмистр вспомнил погибших товарищей – кровь густо кинулась ему в лицо, так что даже белый крахмальный обрез подворотничка, казалось, порозовел.
– А где же наша слава, Аркадий? Где?!
– Наша «слава»? – Аркадий внимательно посмотрел в засыревшие от слез и вина глаза друга. – А как в песне, Витя: «Наша слава – русская Держава! Вот где наша слава». Это же так по-русски: задумать невозможное, преодолеть и сделать. Так вот и рождается слава России.
И, точно вторя сказанным словам, за мутным оконцем хаты раздалась разбуженная чувствами старинная казачья песня:
…Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка —
Басурману он не кланялся, у Москвы, как жить, не спрашивался…
А с Туретчиной, ох, да по потылище шашкой острою век здоровался…
А из года в год степь донская, наша матушка,
За пречистую Мать Богородицу, да за веру свою православную,
Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой звала с супостатами…
– Вот он, ответ, Виктор Генрихович. – Аркадий допил вино под покорявший свежей крепью тенор, дождался его утихания, смахнул набрякшую, холодно сверкнувшую в углу глаза слезу. – Расскажи еще, голубчик, что здесь и как, решительно все интересно. И не спешите, Григорьев, с вином, а то хватим еще, и шабаш… Обидно-с будет, ей-Богу…
– А что сказать? Спрашивай! – словно выйдя из летаргического сна, вздрогнул драгун. – Офицеры наши исправно посещают офицерские собрания, недурно, скажу я тебе, столуемся, воюем, в карты режемся и… ик, да, да… горячо спорим о судьбах Отечества.
– Ну, а как вот насчет…
– Насчет баб-с? – Григорьев с гротескным злоумышлением в очах заговорщицки понизил голос. – Насчет баб-с – худо. Это тебе, Аркашка, не Червленная, не Ставрополь… Враг близок. Смерть, так сказать, дыбится в рот… Вот и вас на марше дикарь обстрелял… Так что-с с дамами трудно-с, хотя… хотя и здесь, в самом глухом и темном дупле Российской Империи, есть свои проституирующие лоретки. Как говорится: «Поп кадит кадилою, а сам глядит на милую».
– Да не о том я, Виктор! Куда тебя понесло?
– Pardon, тогда о чем? Ты сам-то, голубчик, что за беседы ведешь, рога выставив? Давай-ка выпьем горькое за сладкое!
Штаб-ротмистр, качнувшись корпусом, потянулся было к кувшину, но Лебедев вовремя задержал его руку.
– Видишь ли, – Аркадий словно прислушался к себе, затем утер ладонью лицо, с рассеянной задумчивостью ощупал свою грудь, – самый большой трюк дьявола, брат, в том, что он сумел убедить человечество в своем отсутствии. Понимаешь? Может быть, черное мы называем белым?
– Допустим. И что? – наступательно повысил голос Григорьев.
– А то, что каждый человек, Виктор Генрихович, живет очень сложно, и чем он глубже, умнее, тем паче мучается, страдает в сей жизни. Я все думаю…
– Дорогой Аркаша, я что-то, право, не пойму-с, куда ты гнешь… Не знал, что ты еще и философ. В корпусе, когда в кадетах хаживали, затем в юнкерах, помнишь? Ты был у нас первым, во всем – законодателем, черт меня побери! И мода, и стрижки, и лак для ногтей с китайской бархоткой… А нынче? Ты будто чахнешь над чем?.. Ровно не мед выпил, а стакан печали… А ведь у нас во всем была прежде ясность, – с ностальгией протянул Виктор и покачал головой. – Решительно во всем… и с амурами в том числе, будь они неладны, розовые пуховки: люби и бросай. Уходи и не оборачивайся. Таков след молодости, дорогу к которому я, увы, позабыл. Здесь же! – все проще, грубее, циничнее, что ли… Всему порука война… Она, собака, Аркадий, она, подлая… Курнуть бы, – с тяжелым вздошьем обронил Григорьев, отгоняя докучливую осу, гудевшую над кувшином.
35
На войне как на войне (фр.).
36
Партизанская война (фр., исп.).