Мир госпожи Малиновской

– Если они не фальшивы.

– Или если подделаны так, что могут сойти за настоящие. И говорю вам, Борович, вы недооцениваете этого парня. Я не удивляюсь, что он имеет успех у людей и особенно у женщин. Между нами говоря, такой красотой может похвастаться не всякий парень. А женщин подобное привлекает. Кроме того, он ловкий, может очень высоко подняться… Да… Ну, ваше здоровье!

– Но – по последней, – предупредил его Борович.

– Согласен. Кельнер! Счет!.. Позвольте, я заплачу.

– Отчего не пополам?

– Потому что я приглашал. В следующий раз будет ваша очередь. Ну, я – назад в контору. Приятно было поговорить. Пойдемте.

– Приятно, – соврал Борович.

Расстались за дверью. Было уже начало шестого, но жара не спадала. Выпитый алкоголь ускорил и усилил пульс в висках. На улице продавали вечерние газеты. Борович купил еженедельник. Идти домой смысла не было, а тем более на обед. Лучше всего поехать в Лазенки[9], найти отдаленную лавочку и посидеть в тени.

Он уже собирался войти в трамвай, когда его поразила мысль: госпожа Богна наверняка на Висле. Может, он увидит ее издали. Сядет на берегу и почитает газету.

Автобусом он доехал до набережной Костюшко: обширного пустого пространства между мостами Понятовского и Кербедза, поросшего чахлыми деревцами и травой, больше вытоптанной, чем выгоревшей под солнцем. Но это не отпугивало бедняков, которые располагались тут большими компаниями прямо на голой земле. Естественно, хватало места, чтобы пройти между ними и добраться до воды, но Борович свернул. Идти под заинтересованными взглядами было бы слишком неприятно, это привело бы к пусть неуловимому, но явному контакту с этой беднотой, о чьем существовании он предпочитал не знать и которой не желал демонстрировать свое существование. Он прекрасно понимал бессмысленность такой чувствительности к необязательным и случайным встречам с людьми, но теперь уходил, ускоряя шаг, чтобы как можно быстрее исчезнуть с глаз тех, кто видел его намерения и бегство. В конторе, общаясь с персоналом и посетителями, он не чувствовал такого раздражения. Там он не был частным человеком, не был собой, не жил собственной жизнью, как точно обозначил это Ягода. Но дома, например, он прибегал порой к совершенно комичным выкрутасам, чтобы избежать встреч с госпожой Прекош, у которой снимал комнату, делал все, чтобы даже контакт со служанкой ограничить самым необходимым минимумом.

По широким каменным ступеням он вышел на виадук. Нашел на мосту свободную лавочку. По центру моста густо летели машины, на тротуарах толкалась говорливая, смеющаяся потная толпа. Тут никто не обращал на него внимания.

«Странное дело, – думал он, – какая сила, какой инстинкт толкает людей сбиваться в огромные массы? Почему они не устроят себе жизнь иначе, отчего обитают в больших городах, местечках, селах?…» Экономическая необходимость, говорил некогда профессор Бжостовский. Но экономическая необходимость остается результатом психических потребностей вида, а не наоборот. Когда бы у человека не было социального инстинкта, он создал бы другие экономические потребности.

– Глядите, что на пляжах творится, – долетел до Боровича чей-то голос. – Людей – что муравьев.

Он невольно глянул вниз. Широкие пространства серо-желтого песка были покрыты людскими массами. Мутная вода у берегов тоже полнилась купальщиками, на всей поверхности реки посверкивали густо рассыпанные цветные корпуса каяков, лодок и яхт. В середине реки плыл большой, набитый публикой прогулочный корабль, с которого разносились громкие звуки музыки.

Люди, люди, люди. Лезут в воздух, воду, под солнце, сразу же заполняют каждую свободную поверхность, толкаются, жалуются на тесноту и все же лезут в самую толпу. Муравьи… Отсюда, с высоты, уже невозможно различить их черты, формы и даже рост. Они одинаковы: одинаково двигаются, кричат, одинаково чувствуют и мыслят. Нужно всего-то вознестись над ними на пару десятков метров, чтобы утратить возможность и необходимость различать отдельные экземпляры. Кто из них мудр, а кто глуп, кто красив, счастлив, зол или добр, каковы его сильные и слабые стороны, заботы, радости, цели, прошлое и будущее?… Не все ли равно?… Хватит пары десятков метров дистанции, чтобы перестали иметь значение индивидуальные черты любого из них… Они – стая одинаковых существ, единый вид, повторенный сто тысяч раз. Вот постоянная, дающая возможность выносить неоспоримые суждения при помощи всего двух чувств: зрения и слуха, которые контролирует объективная мысль.

И все же он пришел сюда, чтобы в этом рое идентичных существ найти одну, кого не в силах заменить никакая другая. Что за парадокс! И в чем тут заблуждение?… Быть может, в очевидной незначительности разницы или в иной, столь же несомненной очевидности веса и значимости этой разницы?… Что-то из этого – явная фальшь, вот только что? То ли, что возникло в результате неторопливых размышлений, или то, что сию секунду озарило мозг своей ощутимой истиной?…

«Зря я пил, – подумал он. – Невозможно мыслить ясно, имея в крови этот мерзкий алкоголь».

В Средместье он возвращался пешком, шаг за шагом. Никуда не спешил. Ягода был прав: не всякий создан, чтобы перерабатывать свои часы и дни, свои занятия и отдых в истинную жизнь. Другое дело, должна ли истинная жизнь, такой ее стиль, как у Малиновского, например, вызывать зависть? Являются ли обязательным показателем высшего уровня активность и попытки хватать жизнь, сколько удастся? В таком случае, идеалом стоило бы считать человека-кита, плывущего с вечно открытым ртом и поглощающего все, что он ни повстречает, отбор для усвоения оставляя организму.

Так или иначе, мнение Ягоды о Малиновском стало довольно неожиданным. Майор как бы желал дать Боровичу понять, что тот должен скорректировать свой легкомысленный взгляд на Малиновского, словно бы хотел ему сказать: «Присмотрись к себе и убедись, что ценность твоя не превышает его ценности, а может, даже и не дотягивает до нее».

«Забавно, – пожал плечами Борович. – Он просто объяснил мне, что даже если польза от Малиновского невелика, то моя, пожалуй, равняется нулю».

На самом деле Борович не чувствовал себя задетым. В глубине души он даже мог радоваться своей социальной неприменимости. И лишь один вопрос вдруг возник у него: так ли, как и Ягода, он не нужен себе самому?… Не хотелось об этом думать, но вопрос возвращался с механическим упорством. Он даже не заметил, как вошел в ворота некрасивого доходного дома на Маршалковской, не заметил лестницы, по которой ходил несколько раз в день, и только на четвертом этаже остановился у дверей своей – вернее, принадлежащей госпоже Прекош, – квартиры.

У него, собственно, не было намерения идти домой, но поскольку он добрался сюда, то вынул ключ, открыл дверь и как можно тише ее затворил.

Среди четырех съемщиков госпожи Прекош он один удостоился доверия и получил собственный ключ. Другим приходилось звонить и ждать, пока откроет горничная либо сама хозяйка. Когда два года назад он нанимал комнату, пришлось согласиться с этим режимом.

– Это непременное условие, при всем моем уважении, – говорила госпожа Прекош, стягивая полы плюшевого халата на своем выдающемся бюсте. – Порой съемщик теряет ключ или возвращается под хмельком. Слово чести – не могу.

– Но ведь в объявлении говорилось, что вход беспрепятственный, – напомнил Борович.

– А кто же вам создает препятствия? Да боже сохрани. Каждый может приходить и выходить, когда пожелает, может приводить, кого хочет и когда хочет.

– Ну, я-то никого не собираюсь приводить, – предупредил Борович, но лицо госпожи Прекош сделалось равнодушным, и ничего не помогло.

И только через несколько месяцев он получил ключ, когда пригрозил, что съедет. Необходимость встречаться с кем-то, кто открывал ему дверь, была невыносимой. Он начал просто избегать дома. Впрочем, он уже заслужил доверие госпожи Прекош, которая составила о нем мнение как об «очень спокойном и солидном съемщике».

9

Наиболее известный парковый комплекс Варшавы, когда-то – одна из резиденций польского короля.