Начало конца комедии

-- Планировка капитанской каюты неважная -- я поздно на приемку приехал в Польшу. Зелень моя. Люблю растения, -- объяснил Додонов и достал ящик с сигарами. -- Хотите "Гавану"?

-- Спасибо. Я не умею их курить. К ним надо привыкнуть.

Он закурил сигару, и я решил, что можно брать быка за рога.

-- Скажите, вахтенный второй помощник докладывал вам, Владимир Дмитриевич, о ночном случае, вернее о ночном разговоре с теплоходом "Обнинск"?

-- Нет.

-- Машина с бельгийскими швартовщиками попала в аварию по дороге к причалу, и мы дрейфовали в бассейне. А тут еще шквал подоспел. И я попросил вашего вахтенного помощника послать на причал пару матросов. Он отказался. Я попросил его поднять вас. Он отказался вас поднять, ссылаясь на то, что вы не велели беспокоить. Потом буксир намотал на винт. И пришлось швартоваться к пустому причалу с одним буксиром. Старпом и боцман прыгнули на площадку крана, когда мы навалили скулой на причал, -- люди чудом не погибли. И потому эта история стала для меня очень значительной...

-- Простите, если не возражаете, то продолжите в присутствии моего помощника, -- холодно предложил Додонов и по телефону приказал вахтенному третьему вызвать второго. Вахтенный сообщил, что второй спит. Капитан сказал, что ждет его через пять минут. Он еще добавил, чтобы второй был одет по форме.

Мы ждали очной ставки в неприятной тишине, которая всегда предшествует акту обвинения или наказания. Но я пока не мог понять реакции самого Додо-нова. И у меня даже складывалось ощущение, что вызов второго штурмана в какой-то степени показывает недоверие старого капитана к точности моего рассказа, что он хочет его повторения в присутствии заинтересованного лица. Ну, что же, он имел на это право.

Додонов встал, выключил радио, опять сел, снял часы с руки и положил их на стол перед собой. Я молчал, хотя такие длинные паузы мне дорого даются -я не помор. А только эти ребята могут молчать в любой ситуации хоть до второго пришествия, черт бы их тресковую способность побрал!

Есть моряки, у которых всю жизнь сидит в душе пружина: "Вперед!" Эти в любой миг готовы сократить стоянку; вечно думают, как срезать угол, выгадать десяток миль, вечно стремятся возможно скорее прийти в очередной порт, чтобы немедленно начать стремиться возможно быстрее из него уйти. И всю жизнь -во имя осторожности -- они обуздывают свое "Вперед!", степенят себя, борются с инстинктом движения. И есть моряки, у которых внутри живет мягкое понятие "Погоди...". Им, наоборот, приходится преодолевать свою инерцию, чтобы гнать и гнать судно из порта в порт, из рейса в рейс -- по планете. Вероятно тут для пользы дела нужно диалектическое единство таких противоположностей. Но лично я ценю медлительность на море больше торопливости. Оттого я ее ценю, что принадлежу к первому типу. Мне потребовалось десять лет, чтобы научиться медлительно говорить по радиотелефону. Да, я нынче выше ценю медлительность. Даже когда дело идет на секунды. Осторожность! Она все-таки должна быть врожденной и для летчика и для моряка. А мне пришлось ее вырабатывать... Русское "авось" -- сколько оно погубило голов! И сколько раз я был на волосок от гибели из-за него!

Прошло минуты три -- я молчал из последних сил, ибо еще и сигарета кончилась, ее пришлось погасить, а закуривать сразу новую никак в такой ситуации не следовало.

-- Кого из маринистов вы выше других цените? -- вдруг спросил Додонов.

Я заставил себя отсчитать до двадцати, и тогда ответил:

-- Мелвилла.

-- Приятно слышать, -- сказал Додонов.

А я поймал себя на том, что мне приятно слышать то, что ему приятно слышать мой ответ. Пожалуй, здесь произошел как бы незаметный обмен неким паролем. И дальнейшая пауза уже не так давила на психику.

Обвиняемый Карапузов оказался точно таким, как он мне представлялся: здоровенный детина -- под два метра, с пшеничными усиками над ярко-красными губами. Ему было лет двадцать шесть -- Лев Николаевич Толстой на бастионах Севастополя, то есть командир артиллерийской батареи и автор "Севастопольских рассказов", а по нашему теперешнему -- мальчишка.

-- Садитесь, пожалуйста, Иван Иванович, -- сказал капитан своему помощнику. -- Капитан теплохода "Обнинск" рассказывает о сегодняшней ночи, и я решил, что вам следует присутствовать.

Тот сел на диван, пошевеливая скулами и глядя мимо меня в угол.

-- Почему вы ничего не доложили, Иван Иванович, капитану? -- спросил я для начала.

-- О чем докладывать? -- спросил он.

-- О том, что к вашему судну обратилось за помощью другое судно, причем плавающее под одним флагом с вашим, -- сказал я.

-- Насколько я знаю, с просьбой о помощи на море обращаются, указывая форму договора о спасении -- по "МАК" или по "Ллойду", -- сказал детина. Медлительностью словоиспускания он явно напоминал своего капитана. -- Вы попросили, чтобы я поднял своих людей. Среди ночи. И чтобы мои люди заменили бельгийцев. Которые что-то пролопушили.

-- Вы правы, -- сказал я.

-- Мои люди: отдыхали. Им предстоял тяжелый трудовой день. Никто не стал бы оплачивать им сверхурочные. За ночные работы по швартовке вашего судна. Они имели бы полное право не работать днем. А нам нужно зачищать трюма.

--Вы когда-нибудь слышали слова "морское товарищество"?

-- При чем здесь товарищество? Здешние швартовщики получают за час работы две тысячи франков. Если бы вы могли уплатить моим людям такие деньги, я бы их немедленно поднял. Вы можете их заплатить?

-- Нет, Иван Иванович. Но я мог наломать дров на тысячи долларов.

-- Все убытки по береговым объектам и по вашему судну несли бы бельгийцы. По местным законам, как только доковые буксиры подают концы, так агентирующая компания несет всю ответственность. Если швартовщики не прибыли вовремя, то вы могли хоть полным ходом в причал всаживаться.

Он был прав.

-- В результате старший помощник и боцман вынуждены были высаживаться на кран, рискуя жизнью, Иван Иванович, -- сказал я. -- Как бы вы сейчас смотрели мне в глаза, если бы они пострадали?

-- Думаю, вам самому пришлось бы переживать. Почему вы рисковали своими людьми, когда отвечали за все бельгийцы?