Ассистент

В павильоне, где затаривался краской и кистями, я сам оставил номер продавцу — тридцатилетней блондинке с умопомрачительной фигурой, которую не мог скрыть даже серый рабочий халат… Вряд ли она позвонит. Возле нее вертелся пузатый кавказец со сталинскими усами, вероятно, работодатель. На меня смотрел неодобрительно, но вмешиваться не стал. Я — покупатель, тем паче оставил в кассе полторы тысячи деревянных, мне можно почти все…

На обратной дороге под беспрерывную болтовню водилы размышлял над тем, почему сквозь мешковатый халат продавщицы я видел ее обнаженное тело? Я мог легко описать его во всех подробностях. Но почему? У меня что, прорезалось зрение в рентгеновском диапазоне? Впрочем, нет, тогда бы я увидел не тело, а только скелет… Я содрогнулся. На скелеты, даже женские, моя сексуальная агрессия не распространялась…

Уложился в два часа. Расплатился и отпустил говорливого шофера. Доски мы с ним сбросили у забора из рифленого профиля. Зашел в ближнюю калитку и за бутылку водки получил у хозяина разрешение пользоваться его двором для работы. Позволил бы он и даром, но что мне, бутылки жалко для хорошего человека? Впрочем, сперва хороший человек претендовал и на вторую бутылку за потенциальную порчу дорогостоящего забора и моральные издержки. Тут ему не обломилось. Порешили, что после съемок он заберет все оставшиеся материалы. Цены он знал, понимал, что не прогадает. На радостях хозяин даже помог мне перетащить во двор доски. Краску, валик и кисти занесли в дом.

Меня подперло — отяжелел. Я спросил, где тут у них облегчаются? Хозяин махнул рукой, и я увидел аккуратное строение, шедевр приусадебного зодчества в форме буквы «Л», точнее, перевернутой латинской пятерки. Кровля — она же стены, до земли была крыта шифером, а над дверью — изыск — узкое оконце с резными наличниками. Я теперь понимал зачем. Это чтобы человек, как никогда беззащитный, со спущенными штанами справляющий большую свою нужду, мог быть совершенно спокоен — ожившие покойники не пройдут! Но пасаран!

Внутри сортира тоже было уютно. Я оценил.

Когда я уходил, хозяин все цокал языком, рассматривая штабель дюймовой доски, и сетовал, что вон какой добрый лес — обрезной да без сучков, на всякую ерунду пойдет, а ему, бедному, баню обшить нечем…

Я пошел на обед и за инструментом и уже входил в подъезд своего дома, когда мобильник мой из внутреннего кармана вдруг заиграл сумбурную мелодию «Крейзи Фрога». Странно, при чем здесь лягушонок? Вчера вроде мобильник имел другие позывные… Ладно. Я ответил.

Звонил Гриша Сергеев. Выплеснул на меня целый поток информации.

Во-первых, Борей Кикиным занимался не он, как я решил, а Стас. Надо же… Он договорился со знакомым хирургом, отвез раненого в его кабинет, где Борю обслужили по полной программе с рентгеном, нормальной перевязкой и накачкой транквилизаторами… Стукач он или нет, но молодец мужик. Мне сделалось стыдно за свое к нему отношение.

Во-вторых, Григорий сообщил о завтрашнем съемочном распорядке. В четыре утра на мою подготовленную уже улицу привезут пять «КамАЗов» снега. Я запаниковал, но Гриша меня успокоил, что разбрасывать придет вся съемочная группа: от последнего освети теля до первой скрипки — английского актера. Я сильно в этом сомневался, но ничего не возразил.

На рассвете — около восьми утра — начало съемки. Сразу после этого я привожу улицу в первозданный вид, а киногруппа едет снимать эпизод в лес где-то в пригороде. Я там не нужен.

Вечером режиссер собирает всю свою интернациональную бригаду в гостинице, но и туда я могу не ходить.

Со слов Сергеева стало мне ясно, что я, мелкая сошка, микроскопическая, нигде не нужен. Обидно чуть-чуть даже стало… ладно. Не очень и хотелось.

Еще Гриша велел, чтобы через час я обязательно находился на рабочем месте — на улице. Приедет продюсер с переводчиком, проверит, как у меня продвигаются дела и по целевому ли я назначению потратил французские американские доллары.

Я заволновался. По двум причинам. Я хотел видеть очаровательную Жоан Каро неважно по какому поводу. Хотел очень. Меня аж затрясло от желания… Но я не хотел видеть Анну Ананьеву, переводчицу. Из-за ночного своего дурацкого звонка. Впрочем, я понимал: подопрет, как вчера ночью, никуда не денусь, буду делать точно такие же глупости… А может, и того круче.

ГЛАВА 18

Тройное наваждение

Когда я подходил, они уже стояли на углу улиц Дзержинского и Грязнова. Улыбающаяся француженка-продюсер и строгая, как английская леди, москвичка-переводчица. К моему неудовольствию, она, сука, оказалась красавицей. Обидно. Но это моим мозгам было обидно. Они жаждали мести самой для женщины жуткой, они хотели опошлить, осквернить, очернить красоту строгого лица с правильными чертами, будто чеканным, с золотого соверена профилем. К черту мстительный разум!

Мои глаза, действуя автономно, уже срывали с москвички кокетливо-короткий пушистый жакет из дохлой норки, юбку, кофточку, колготки, французское кружевное белье… И вот они уже наглаживали густые, черные как вороново крыло пряди, плескались и тонули в темных, манящих омутах глаз, ласкали устами попеременно то тяжелую, будто уставшую, грудь с твердыми крупными сосцами, то в шелковистых волосиках тщетно укрывавшееся лоно… Разум возмутился: откуда у глаз уста? Плевать на разум возмущенный!

Я перевел взгляд на Жоан Каро и мгновенно забыл о ее переводчице. Господи, прости мою душу грешную… Хотелось перекреститься, но я сдержался, зная по опыту — мне это теперь не помогает. Да и раньше…

Она махала мне рукой. Она улыбалась. Нагая. Обворожительная. Желанная. Как во сне… несоизмеримо желаннее, чем во сне, мечте или кошмаре. Но все происходящее одновременно и было кошмаром. Я не видел одежды. Возможно, я не видел даже женщины. Я видел свое собственное одушевленное, материализовавшееся желание во плоти. В образе француженки… москвички… Значит, забыл я ее ненадолго? Совсем не забыл. Они вдруг слились для меня в единый, страстно желаемый образ. Они… они ждали на углу Дзержинского и Грязнова. А я… я приближался к ним медленно. Потому что каждый шаг мой отдавался болью в паху… Черт побери, я слышал, бывают и переломы, а это весьма неприятная травма. Уж лучше топором по голени…

— Бонжур! — прокартавила продюсер.

— Здравствуйте, то ли перевела, то ли просто по-человечески поздоровалась переводчица.

Я остановился, прикрывая сумкой с инструментом все, что у меня выпирало ниже пояса. Я улыбался Жоан. Я улыбался Анне. Я любил их обеих.

— Вы очаровательны! — сказал я им и, уронив сумку, прижался губами к узкой крошечной ручке Жоан и чуть крупнее, но идеальной формы — Анны.

Руки были разными, как сами женщины, даже вкус, запах и цвет имели различный, но одинаково пьянящий… Задержал я их, пожалуй, дольше, чем предписывали приличия. А когда наконец оторвался, словно всплыл на поверхность, увидел, что женщины улыбаются. Обе. Я, кажется, покраснел. Не знаю, было ли это заметно, но я почувствовал, как кровь волной прилила к лицу. И не к одному только к лицу… И не одна только кровь…

Я уже не говорю об эрекции, она не прекращалась теперь ни днем, ни ночью. Но, похоже, я был близок к семяизвержению. Глобальному. Еще чуть-чуть, и я бы затопил спермой улицу Грязнова вместе с домами, надворными постройками и ни о чем не подозревающими обывателями. Они бы утонули, так и не догадавшись, в чем. Решили бы перед смертью, что террористы подорвали плотину Иркутской ГЭС и вода из водохранилища хлынула в город. Это была бы не вода, нет…

И еще я вдруг заметил, что обе женщины тоже смотрят на меня с вожделением. Я не обольщаюсь, нет. Огромные насыщенно-зеленые глаза француженки закатились, нежные чувственные губы чуть приоткрылись, а дышала она, словно после пятикилометровой пробежки. Тяжело она дышала. Анна оказалась куда сдержанней, но и ее ночные очи потеряли осмысленность, а пальцы, я успел это ощутить, когда целовал руку, чуть подрагивали. И рот… Почему они приоткрывают рот? Не знаю. Не хочу знать. Пусть останется эта загадка неразгаданной. Женщина всегда должна оставаться загадочной. А предназначение мужчины — разгадывать ее загадки одну за другой, но никогда не разгадать до конца. Потому что в сердце женщины, в ее сумрачной душе — бездна. И можно разбиться к черту об острые камни несуществующего дна, а понять насквозь — нет, нельзя…